Калейдоскоп. Расходные материалы

Полковник Туркевич в девять вечера вернулся после военного совета у генерала Комарова, отдал необходимые распоряжения, еще раз проверил диспозицию и в одиннадцать двадцать три уснул сном честного солдата. Он давно уже потерял счет сражениям и убитым, да с молодости усвоил нехитрую истину: чему быть, того не миновать, а что кому достанется – не узнано.

Гвардейский поручик Алексей Зябликов, двадцати трех лет от роду, не спит перед своим первым боем. В двадцать три не пугают смерть или ранение – боишься ударить в грязь лицом, отпраздновать труса, запятнать честь мундира… боишься стыда и позора, боишься страха… и, чтобы не бояться, Зябликов дописывает письмо Еве, дописывает, даже не зная, на какой адрес нужно будет его отправить:

…теперь я понимаю: тебе трудно было вдали от родного дома, трудно в чужом для тебя городе. Прости, что тогда я не понял этого. Я думал, что надоел тебе, что ты скучаешь со мной, что наша любовь прошла. Мне стало горько; стало страшно; я боялся потерять тебя – а в моей жизни не было ничего важнее нашей любви.

Я боялся оставаться с тобою наедине – ты всегда была неразговорчива, но когда мы были вдвоем, твое молчание звучало приговором.

Я боялся выходить с тобою в свет – каждый раз, когда ты разговаривала с другими мужчинами, смеялась, рассказывала что-то, да, каждый раз ревность когтями впивалась мне в душу, оставляя невидимые рубцы. Многие из них не затянулись до сих пор, хотя теперь я знаю, что подозрения мои были беспочвенны и оскорбительны для тебя.

Когда я вспоминаю последние месяцы нашей жизни в столице, я сам недоумеваю, что со мною произошло. Как будто в меня вселился бес, я делал все, чтобы разозлить тебя, сделать тебе больно – лишь бы ты не молчала, лишь бы говорила со мною.

Я должен признаться тебе, Ева, моя любимая, я сам хлопотал, чтобы меня послали в этот поход. Нет, я не искал воинской славы – это бес, сидевший во мне, подсказал, что если разлука неизбежна, то пускай она случится не потому, что ты разлюбила меня. Лучше быть офицером, которого долг разлучил с молодой женой, чем мужчиной, брошенным женщиной, которую он любит больше жизни.

Я пишу это письмо в тщетной надежде заслужить твое прощение и прошу об одном: если ты все еще в Петербурге – дождись меня, а если уже покинула Россию – дай мне возможность снова увидеться с тобой.

С любовью,

Твой Алексей

Афганцы так близко, что Зябликов не только видит, как богато убранный всадник на стройном жеребце объезжает позиции, но слышит его зычный голос, гортанные звуки незнакомого языка. Борджевский, не дожидаясь вопроса, переводит:

– Кричит, чтобы они были готовы сразиться сегодня во славу Аллаха. Ну а они отвечают «Аллах акбар!», мол, «с нами Бог!».

Туркевич останавливается рядом, вороной конь прядает ушами, нервно переступает с ноги на ногу.

– Ну-ка, – говорит Туркевич, – крикни по-ихнему: «Врете, шельмы, Бог сегодня за нас!»

Борджевский выполняет, но ему не хватает голоса, звуки тонут во влажном утреннем воздухе.

– Эх, знал бы, как сказать, – сам бы крикнул, – вздыхает Туркевич и поворачивается к Зябликову: – Ну как, Лёша? Страшно, небось? Первый-то раз?

– Нет, Александр Николаевич, – отвечает Зябликов, отводя глаза, – чего уж тут бояться. Как говорится: двум смертям не бывать…

– Ну, молодец, молодец. – Туркевич ударяет коня ладонью по крупу и пускает рысью перед войском. – Вторая рота, спешиться и зарядить ружья! К бою приготовиться, но стрельбу первыми не начинать! Ждем сигнала, все ждем сигнала!

Словно в ответ, вразнобой грохочут афганские ружья. Зябликов прижимается к шее лошади, шепчет в треугольные подрагивающие уши: спокойно, Корд, спокойно! – будто сам себя успокаивает. Он слышит свист (неужели пуля?), затем – слабый вскрик Борджевского. Зябликов оборачивается, стараясь не поднимать головы: Константин по-прежнему в седле, целый и невредимый, рассматривает шашку:

– Представь, а, в шашку попали, скол вот здесь, смотри. Восемь рублей отдал, что ты будешь делать?

Зябликов не успевает ответить – громовой рык Туркевича разносится над позициями:

– По басурманам – огонь! Артиллеристам зарядить пушки, туркестанцам приготовиться…

Дружный залп – и еще один, эхом, с левого фланга.

– Держим темп, – кричит Туркевич, – выстрелили, зарядили, выстрелили!

Вороной конь пританцовывает совсем близко, и Зябликов видит, как ветер развевает седую аккуратную бороду полковника. Фигура Туркевича излучает силу и уверенность, глаза под мохнатыми бровями сверкают огнем, словно мечут молнии.