Калейдоскоп (сборник рассказов)

Путь в страну его надежды казался легким и недлинным. Хотя в эту сторону никогда не ходили караваны, он был уверен, что доберется до своей цели за пятнадцать — двадцать солнц. Это была такая малость в сравнении с тяжкими годами его жизни, что человека не смущали ни недостаток пищи, ни отсутствие воды, ни испепеляющая атмосфера. Он был готов к любым лишениям.

Нога по щиколотку увязала в сыпучем грунте, солнце сквозь одежду прожигало спину и плечи, глаза едва смотрели через запорошенные ресницы, рот наполнялся крупинками песка, всё чаще в гортани ощущался привкус крови, но человек упрямо шел и шел вперед.

На пятый день пути он набрел на островок раскаленных камней, окружавший несколько саксаулов, неподалеку от которых он увидел дочерна опаленного солнцем отшельника в изношенных, рваных и пропыленных лохмотьях. Тот не обращал никакого внимания на подошедшего, продолжая заниматься своим делом. Занятие его заключалось в том, что он насыпал в корзину песок и, отойдя на несколько шагов в сторону, высыпал его. Возвратившись обратно, снова наполнял корзину и нес её на прежнее место, пока одна горка песка не исчезала, и не появлялась в отдалении новая.

— Скажи, добрый человек, чем ты занимаешься здесь, среди пустыни, без пищи и воды? Твои руки потрескались, раны на ногах гноятся, но конца твоим мучениям и не видно.

Отшельник, собрав последнюю щепотку оставшуюся от горки, подхватил корзину и с непроницаемым лицом понес её к новой. Там, опорожнив корзину, он остановился и, вскинув к груди ладони, восхвалил господа за подаренную ему радость жизни.

— Скажи мне, — не отставал от него человек, — кто ты и что за бессмысленное занятие выполняешь ты?

И сказал ему отшельник:

— Во всяком бессмыслии есть свой смысл, как во всяком смысле найдется бессмыслица. Я совершаю бессмыслие во имя смысла. Тебе же мнится, что ты движим смыслом, но это — абсолютная бессмыслица.

— Я ищу страну изобилия, страну вечного блаженства и неугасаемой молодости. Разве это бессмыслица?

— Зачем? — спросил его риторически отшельник. — И отсюда видны звезды!

Он наклонился и стал снова неторопливо набирать в корзину песок. Когда корзина наполнилась, он взвалил её на плечи и, не обращая больше никакого внимания на человека, пошел назад, повторяя пересохшими губами заученные слова молитвы.

А человек побрел дальше. Он так и не понял, чем занимался отшельник, но почувствовал, что его мечта о диванной стране стала тускнеть и угасать.

«Нет, нет, — упрямо твердил он себе, — есть она, есть», — но повторял уже как-то неуверенно и с оговоркой.

Идти становилось всё труднее и труднее, давно кончились запасы продовольствия, а вода, набранная в колодце отшельника, оказалась приторной и соленой. Человек потерял счет дням. Солнце, казалось, палило с каждым разом неистовее, силы так быстро таяли, что не успевали восстанавливаться в короткую душную ночь сна. Если днем ему еще мерещились живописные кварталы сказочной страны, то ночью его преследовали тени голодных шакалов, лязгающих острыми клыками и сверкающих блестящими глазищами.

Человек еще шел, еще мог идти, забывая про усталость, но он уже ощущал, что слепнет, знал, что перестает верить, догадывался, что может произойти. Поэтому он не удивился, когда однажды закружилась его голова, изо рта хлынула кровь и подкосились ноги. Но поразился, как быстро наступила ночь.

Прежде чем навсегда закрыть глаза, он посмотрел вверх, где, словно сочувствуя ему, мигали звезды. Тогда последняя мысль — «И отсюда видны звезды» — вспорхнула пестрой бабочкой и навсегда погасила увядшее сознание человека.

ПИДЖАК

Теплое ласковое море совсем расслабило Степана Тимофеевича Суркова, человека практичного, серьезного и немножко педантичного. Нескончаемое пекло июльского дня неимоверной тяжестью навалилось на его тучное тело, а ожидание в длинной веренице очереди за квасом только отяготило и без того усталые члены. Но вот выпито два бокала, и Степан Тимофеевич почувствовал, как холодная влага наполнила желудок, на лбу выступили капельки пота, душа подобрела, и стало веселей.

— Заходи, не стесняйся, дорогой, — услышал неожиданно Сурков за своей спиной нежный голос и, не долго думая, вошел в лавку с яркой вывеской «Комиссионный».

Продавщица, позвавшая его, походила на цыганку: большие черные глаза с длинными ресницами, темно-каштановые волосы, пухлые губы в алой помаде и большие серьги в маленьких мочках ушей. В волосах её торчала красная роза, точно на этикетке дешевого одеколона «Кармен», черное платье покрывали такие же яркие розы с розовыми, оранжевыми и желтыми оттенками. Но более всего Суркова поразила полная грудь женщины, соблазнительно трепещущая при каждом непроизвольном вздохе. Степан Тимофеевич онемел, глядя на неё. Меж тем «цыганка» вкрадчивым голосом произнесла: