Калейдоскоп (сборник рассказов)

— Ты! — только вымолвила она и попыталась освободиться, но Виктор недюжинной хваткой сдавил её, зажал руки и тело, продолжая вклиниваться в неё своим огромным раскаленным естеством.

Анна стала кричать, вырываться; Виктор — хрипеть, сопеть и делать своё дело. Беспощадно, не считаясь ни с чем.

Вскоре её крики и стоны превратились в один неиссякаемый вой.

Анна уже рыдала и проклинала всё и вся.

Виктор дико гоготал, не разжимая своих объятий.

И только когда она, обессиленная и истощенная, обмякла, — всё прекратилось. Мир погрузился во тьму…

* * *

Когда Анна открыла глаза, было еще темно. Сколько времени прошло — неизвестно.

Обернулась — никого. Значит, куда-то вышел.

— Негодяй, ублюдок! Ублюдок! — так и выплюнула Виктору в лицо, как только он влез в палатку.

— Ты что? — ничего не понимая, опешил Виктор.

— Еще спрашиваешь? Мразь! Сволочь! — заколотила Анна по нему кулаками.

Виктор, подумав, что от страха, что он так долго не возвращался, с ней случилась истерика, попытался её унять:

— Ты ведь сама ушла. Ну это… по нужде…

— Какой нужде! Ты что меня совсем за дуру принимаешь?! — набросилась Анна на него с новой силой.

— Погоди, погоди! — попытался Виктор остановить её, но Анна, как с цепи сорвалась: царапалась, рвала на нем рубаху и заливалась слезами.

Вдруг среди этого бедлама откуда-то снаружи громко раздалось:

— Ну как, мой пострелёныш, сладкая ночь, а?!

И вслед за этим безумный, нечеловеческий смех обрушился на них, пронзив холодным ужасом с головы до ног.

КРАСНЫЕ РУКИ

— Это всё чепуха! Ничуточки не страшно! — мальчик лет девяти скептически хмыкнул. — Разве страшно? Даже не испугаешься. Кто испугался? — он пристальным взглядом обвел вокруг себя.

Сидящие на длинной скамейке малыши от четырех до шести лет буквально вдавились в деревянную опору. Их лица еще сохраняли тягостное выражение.

— Мне нисколечко не страшно, — не унимался старший, пытаясь поскорее отвлечься от надоедливых фантазий.

— Валь, — обозвался Валера, один из малышей, — и мне нисколечко не страшно.

Эта неожиданная поддержка прибавила Вале уверенности. Пара-другая минут прошла, и уже не казались пугающими ни темное, затянутое тяжелыми облаками небо, ни словно искромсанные контуры верхушек деревьев, ни мрачные силуэты приземистых деревенских домов, скрытых в густых зарослях.

Валя приехал погостить к своей бабушке, но за минувшие дни пребывания здесь он еще ни с кем из сверстников не успел познакомиться, так как был немного застенчивым. Он выходил за калитку на узкую немощенную улицу, минут десять стоял, потом заходил обратно и бесцельно шатался по двору, нарушая спокойствие кур, кролей и трехмесячного чумазого поросенка.

Отсутствие товарищей, праздное блуждание нагоняло тоску, и Вале всё чаще хотелось домой, к матери и отцу. Но в один из вечеров, как обычно, вышел за калитку и обнаружил на скамейке у бабушкиного забора стайку деревенских ребятишек, что-то с интересом обсуждающих. Валя тут же заважничал, принял вид напыщенного воробья и не спеша подошел к ним.

— Вам что, делать больше нечего, как доски колупать? — спросил он у ребят.

— Нечего, — отозвался один и вопросительно посмотрел на Валю.

— Давайте страшные истории рассказывать. Я так обожаю всякие страшные истории. А вы любите? — спросил Валя и уселся рядом с ними. — Вот одна из них… — начал он сразу.

Мальчики не заметили, как стемнело. Расходились завороженные, и на следующий день под вечер вновь собрались на той же скамейке. Теперь рассказывал один из малышей. Рассказывал путано, сбиваясь, но захватил всех, даже Валю, который был очень впечатлительным ребенком.

В наступившей заем тишине он первым и очнулся:

— Это всё чепуха! Нисколечко не страшно! Вот я слыхал историю — просто жуть! «Красные руки» называется, — сказал он и тут же продолжил:

— В одной из деревень, ну почти, как наша, еще до революции на окраине жил старый помещик. Лет ему было, наверное, с сотню. Родня вся давно его оставила: сбежала за границу с беляками, а этому — какая дорога, он и ходил-то еле-еле. Так вот, любил, значит, этот древний помещик играть на пианино (оно у него в одной из комнат стояло). Играл просто так, для себя, и только поздними вечерами, когда опускалась темнота. И мелодии все тоскливые были, жуткие. Мимо усадьбы его люди даже ходить боялись. Хорошо, она чуть в стороне от деревни находилась, но всё равно в тихую летнюю ночь при легком дуновении ветра иногда отзвуки мелодий доносились и до ближайших домов, и не один, уловивший их, замирал на минуту с дрожью — такими зловещими казались им и тот дом, и те мелодии.

Так продолжалось каждый день, пока, наконец, однажды звуки не умолкли, и всю ночь, будто плача, заунывно выла собака. Когда на следующее утро зашли во двор, нашли дохлую собаку и распахнутую настежь дверь дома. Бывший помещик лежал лицом на клавишах, одна рука его свисала, другая покоилась рядом с лицом. Остекленелые глаза его были широко раскрыты, а на губах застыла чудовищная улыбка. Ужасный лик. Труп. Остывший мерзкий труп!