Калека

Он прошел через двор и вошел в далан. Возле двери он зажмурился, но, раскрыв глаза, увидел все ту же улицу – дверь открыта, улица уходит вдаль и теряется в темноте, там, где кончается свет, льющийся от фонаря над дверью. Тут он вспомнил, что все еще держит в руке связку ключей. Он уйдет – и нельзя будет отпереть ни одну дверь в доме. Нет, он вернется, положит их на место, а потом уйдет. Вернулся, вошел во двор, увидел знакомые очертания деревьев, вытянутую окружность бассейна, ветви, свешивающиеся через бортики бассейна, кирпичи, вдавленные в землю, изогнутые прутья оконных решеток… А скоро проснется служанка и станет раздувать огонь (огонь засверкает золотыми искрами, летящими от раскаленных до синевы углей, а рядом – щель для ссыпания золы, тщательно начищенная жаровня, узорный серебряный поднос для щипцов, игла с перламутровым наконечником, шкатулка для опиума с отливающей золотом крышкой и китайский кальян), убежавшее молоко прольется в огонь, водонос станет у колодезного колеса, начнут с шуршанием подметать двор и в воздухе запахнет влажной пылью; он видел все это, а вот для лица Манучехра, для этой неотъемлемой части мира, в которой протекала его жизнь, там уже не находилось места. Потом ему представилось покашливание аги и шарканье туфель ханум, спускающейся по ступенькам… Зачем ему уходить? К кому? Измученный и опустошенный, он прошел далан, закрыл уличную дверь и запер на замок. Когда он закрыл дверь, в далане стало темно. Он снова был в доме.

Подходя к окну, он вспомнил, как кудахтали куры – и оказалось, что этот гам так и висит там в воздухе. Он поднялся по решетке окна наверх, и когда он, стоя на пороге полуоткрытой двери, откидывал засов, запел петух, вслед ему где-то вдалеке другой, потом еще один, петушиные крики догоняли друг друга, они то удалялись, то приближались, и, когда он, оставив ключи в нише, шел к двери, запел их домашний петух. Он стал на пороге, закрыл дверь; тут нижняя щеколда скользнула по желобку, и он с ужасом услышал, как она вошла в нижнюю выемку. Теперь дверь была заперта. Дверь заперта, и ее уже не откроешь, ведь это не верхняя щеколда упала вниз, а нижняя, и она упала бы еще ниже, если бы выбоина была глубже, и теперь уже не просунуть пальцы в дверную щель.

С порога он посмотрел вниз на дверь сарая, едва различимую в темноте двора. Кресло было за запертой дверью, и улица – тоже за запертой дверью, и ключ – за запертой дверью, и он здесь, перед дверью, и никуда теперь не попадешь, и ему остается только пойти и упасть на свою постель и лежать так до завтра – а утром он выйдет, выкатят кресло, и он, стоя в стороне, будет смотреть, как оно повезет Манучехра. Снова запел петух: «Кто же ты теперь?» А кто он теперь? Никто, его нет. Для себя-то, может, и есть, но не для Манучехра. Он ничей. Он никому не нужен. Запер двери и не ушел. И не сломал. И не выволок его из двери. И не сбросил в колодец. Или в бассейн, или с купола, или с горы. И не ушел. И вот остался, ненужный. В голове нарастал ровный неясный гул, похожий на пение проводов, протянутых от одного конца двора мечети к другому. Так и не ушел, не отыскал эту новую жизнь, надежную, непризрачную, не обреченную унижению и распаду, ту, куда он мог уйти и водворить там свое новообретенное «я». Наступает утро – а он не нужен. Остался здесь на посмешище!… А уйти – что ж раньше не ушел, не дожидаясь этого унижения, запер дверь, запер сам, запер все двери своими руками и с такой унизительной покорностью! Манучехр, безногий, отправился в путь, а он, с ногами, не может сдвинуться с места. Ну почему не ушел, почему запер дверь? Или не сломал его? А взял и запер дверь?