Каленая соль

Стужа была невелика, но люди томились с рассвета и потому озябли. Пытаясь разогреться, топтались, подталкивали локтями друг друга, похлопывали рукавицами, затевали возню, кое-где уже заколыхались дымки костров. Поневоле спадало напряжение, расстраивались ряды, скучивались толпы вокруг шпыней да бахарей, громче становились разговоры и смех, словно все забыли, что не на гульбу, не на торг явились, а на опасное, смертное дело.

У одного из костров собрались посадские, бойко переговаривались.

– Куды в огонь лапти суешь, спалишься!

– Пугай!

– Бедовый, зрю.

– На небушко с дымом взлететь мыслит. Там бух боженьке в ноги: «Не вели казнить, вели миловать. Принимай паленого!» – «Ах, паленого, – молвит боженька. – Тады не ко мне, а к чертям на противень».

– Гы-гы-гы!..

– Эх, милуй правого, лупи виноватого!

– А ты чего излатанную тегиляшку напялил? Кольчужку хотя б старенькую попросил, я б удружил.

– У него заплаты заговоренные, поди, крепче брони.

– Сошел с нагорий святой Егорий!

– Гы-гы-гы!..

У другого костра велся чинный разговор о добрых и злонравных царях.

– Вот Федор Иоанныч был, царство ему небесное, благостен, ласков, денно и нощно молился за нас.

– И намолил Юрьев день!

– Так то все Борискиных рук дело, цареубийцы.

– Вали на Годунова! Доподлинно царевич Дмитрий сам в Угличе убился, в трясучке на нож упал.

– Откедова ж другой вылупился, опосля еще один, нынешний?

– Жигимонт от своих ляхов насылает. А первого, истинного-то, нет, его прах, вестимо, Шуйский в Москву перевез.

– А Жигимонт чего ж?

– Лиходейничат. Да ты проведай у нашего литвина.

– Эй, Иванка, молви словечко про ляшского короля, – обратился один из ратников к мрачно стоящему поодаль литвину Йонасу, отец которого еще в пору войны со Стефаном Баторием был взят в плен, сослан в нижегородские пределы и благополучно прижился тут, обзаведясь семьей.

– Псам его под хвост! Рупуже вельню![Чертова жаба! (литовск.)] – выругался литвин.

– Вона что? Лютый, чаю, Жигимонт.

– У немцев тоже был король, так и прозывался Лютый.

– Лютер, – поправил замкнутый литвин.

– Един хрен: Лютый або Лютер. Токмо ныне у них никакого нет.

– Совсем без царя?

– Совсем!

– А у кого ж непутевый-то? Про коего бают, что без толку веру меняет, вино хлещет да к девкам под подол лазит.

– То Андрей Веселый [Анри IV, Генрих Наваррский – французский король.], он будет франкский. А немцы, вот те крест, без царя.

– Лжа! Ужель можно без царя? За что же их бог наказал?

– Нашли диво! А в аглицких землях баба правит.

– Будя народ-то потешати! Право, охальники вы, мужики!..

Уже недолго оставалось до полудня, а сигнала о появлении тушинцев все не было, хотя скрытно рыскавшие по дальним перелескам вершники донесли Алябьеву, что враг на подходе: «Гуртом, ровно стадо, тянутся». Эта весть несколько успокоила одолеваемого сомнениями воеводу. Войско он выстроил верно.

Съехавшись в окруженной заиндевелыми березками ложбине, Алябьев вместо со своими помощниками Яковом Прокудиным и Федором Левашевым, а также с шереметевскими головами Андреем Микулиным и Богданом Износковым обговаривали ход сражения. Ласково тормоша гриву всхрапывающего жеребца и нетерпеливо ерзая в седле, розовощекий, с кудрявой русой бородкой и озорными глазами Левашев под конец этого тяготившего его длинными пересудами и уточнениями совета вдруг объявил:

– А по мне лучше бы в крепости ждать. Пущай сунутся – мамаевой ордой не одолеют. Да и нам теплее за стенами-то. Алябьев осуждающе посмотрел на него.

– Тогда уж, Федор Васильич, на горячую печь немедля правь! Можем ли мы посад на разорение оставить? Иной оборот – людей бы нехватка, а то, чай, у нас за две тыщи тут.

Осанистый и строгий по натуре начальник нижегородских стрельцов Прокудин покачал головой.

– Эк хватил, Федор! Неужто мы впустую совет держали?

Микулин с Износковым даже не сочли нужным вставить свое слово. Здравые рассуждения опытного Алябьева о действиях ратников вполне убедили их, тем более что на их конников, как и под Балахной, воевода надеялся больше всего и ставил их выше нижегородского наспех собранного войска. Будь по-иному, Микулин с Износковым сразу бы дали понять, с кем нижегородцы имеют дело. И не только Левашев, слова которого нельзя было принять всерьез, но даже и сам Алябьев им не указ, вздумай он пойти наперекор их желанию. Воевода тоже чувствовал это: не напирал и назначил им особую задачу, от чего и зависел весь успех.

Не просто было в ту пору добиться единодушия среди ратников, не проще, а, пожалуй, еще тяжелее было установить согласие между начальными людьми: каждый, потеряв опору в непрочной царской власти, искал праведности только для себя, дотошливо подсчитывая свои обиды и заслуги. Где еще такое было, чтобы дворяне легко смыкались с крестьянскими буянами, шли за смутьянным вожаком Болотниковым и так же лепко потом возвращались под милостивую царскую руку?