Календарь природы

– Бывает, ещё как бывает, но я знаю, что ночь, как бы не была длинна, закончится и наступит рассвет.

Утро зарделось от удовольствия. Заря в начале дня, вот что было его делом. И хотя оно, как и все, нуждалось в сопереживании, истина оказалась необходима только своя.

Как только наступил известный час, и снежок земли принялся наматывать на себя липкие сугробы облаков, утро вновь взялось править помарки, подчёркивая красным. Но не для того, чтобы поставить это кому-то в вину. Не было в том нужды. Ибо знало теперь, – кому оно нужно и для чего.

Участь

Срывает ветром прозрачные новогодние шары дождя, надушенные далёким ароматом сосны, что промокла до самой последней, коричного цвета шишки. Она уже почти готова воспользоваться нашим гостеприимством, но вовремя вспоминает о том, что может повлечь согласие её. А останутся после: горсть опилок подле печИ в горячке, да сдвоенные ржавые иглы на полу, что будут напоминанием о ней в течение целого года.

Синица чуть менее опаслива и, трепеща чёрно-жёлтым флагом оперения, просит отворить окно. Но переступить порога рамы не смеет, увы. С орнамента её крыл сбегают потоки чистой воды. Пыльное лето давным – давно в сочиве сточной канавы. Так и стоит она, прижавшись щекой к стеклу, несчастлива и мокра, терзаясь замешательством, – что за время года мучает её своею неопределённостью. И тут же, перед окном, – трава помидора хлопает надушенными ладошками. Подставляя пушок стебля под липкий сквозняк из щели, задирает больной куст алоэ, косится подслеповато на кактус. Не понять ему, маленькому, о чём грустит красивая птица. И откуда те слёзы, что стекают по её небритой щеке.

Ну и как тут не захотеть, чтобы лето повернулось к синице румяным боком… Не пожелать ей истины, окружённой лишь одними кавычками дождя! И радуги после! Нежной, как помадка, что таилась у бабушки в прозрачной банке. Чтобы можно было глядеть на неё бесстыдно и радостно. И не расстраиваться, если грязное облако заденет её своим плечом, а та, сдвинувшись в сторону слегка, вовсе исчезнет после… Растает, как уваренная патока в тёплой ладошке.

Как не пожелать радости – горстями рассвета, страданий – сквозь прищур вечеров, а дождю – смыть все невзгоды с чела грядущего! Чтобы смотреть… и не рассмотреть их!

И в тот же час, где-то недалеко, над грядками яблоневого сада кружит ястреб. Едва не задевая его, к земле промежду деревьев устремляются вОроны. Мыши в панике, россыпью, свинцовыми струйками. Бережливость вредит им часто, но не теперь. Ныне – аромат сидра сделал своё дело. И, среди изобилия изувеченных падением плодов, они заметны боле, чем в лабиринтах окаменевших сугробов.

…мы бредём по канату яви… имея в виду пропасть под собой или не… в этом разница… в этом-то беда… и счастье в самом, в том: не понимать меры своего бесчастья10, не ведать и про участи11 того ж.

Наследство

Ржавая кисть листьев дуба скользнула белкой по ветвям и задержалась на самой нижней ветке.

– Ты! – пронзительно, несколько визгливо закричал дятел, и тут же, устыдившись порыва, умолк. Но было неясно, кому это адресовано. То ли ей, то ли лесу, а, может, и себе самому.

Дятел и вправду выглядел рассерженным. Треть лета и почти всю осень он потратил на то, чтобы законопатить все щели конька крыши и стену сарая мухами. Те были настолько пьяны проникновенным томлением тепла, что сами, без принуждения, с лукавой улыбкой и нетрезвым бесстрашием, ступали на липкую трубочку его языка. А после, вяло избегая настойчивых ухаживаний, сами же лезли в тёплые сумеречные щёлки, выстланные простынями паутины, с подушками из плотного пуха чертополоха и одуванчиков. Дятел подтыкал их со всех сторон белоснежным одеялом, одолженным у паука, а поверх, для тепла, накрывал рогожей мха. Не от сердобольности, но с умыслом, до снега… И не вполне уж, чтобы воспользоваться беспомощностью, но совершенно определённо – насладиться…!

И что же теперь?! Дятел перелетал со стенки на конёк и возвращался назад. Безутешный, метался в поисках припрятанных насекомых, словно дорогого сердцу утерянного сокровища. Простукивал каждую доску, будто чеканил лик зимы. Тёплой, бессердечной, что насмехалась над ним теперь.

А мухи… их мотало со стороны на сторону. Шалые и по сию пору навеселе, они ушибались небольно обо всё, бессознательно потирали побитую часть, а после вновь принимались лететь. Куда и зачем – не знали сами.