Календарь. Разговоры о главном

В восемнадцатую годовщину его смерти пора бы наконец взглянуть на сахаровскую ситуацию без флера привычных представлений, вне банальных идеологических рамок. Положения, высказанные Сахаровым в его основополагающих работах — в частности, в «Размышлениях о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе», — поражают умеренностью. Лояльнейший ученый, долгое время жертвовавший советской системе талантом, личной жизнью и даже принципами (будучи убежденным пацифистом, большую часть жизни проработал над созданием оружия массового поражения), не был и не предполагал быть диссидентом. Он был вытолкнут в эту нишу. Если бы в свое время — оно было безвозвратно упущено в 1969―1975 годах — к его предложениям прислушались, вся мировая история могла пойти по другому пути. Никто из шестидесятников, за ничтожными исключениями, не желал краха советской системы. В «Размышлениях» много и проникновенно говорится о нравственной притягательности социализма — она для Сахарова важнее экономической эффективности. Более того, его исходный тезис — доказанная жизнеспособность социалистического строя. Дальше он размышляет как физик, и именно к физикам следовало бы прислушиваться как можно чаще, не отделываясь разговорами об их «политической наивности». Политика и история — сфера действия тех же объективных физических законов, и если Сахаров пишет о законах управления сложными системами — слушаться надо Сахарова, а не Суслова и других марксистских догматиков. Если Сахаров открытым текстом, из высших патриотических побуждений, не скрываясь и не обинуясь, предупреждает советских руководителей о том, что в условиях интеллектуальной несвободы энтропия возрастает, а экспансия становится невозможной, — надо быстро делать выводы, а не заказывать гнуснейшему Н. Яковлеву пасквиль о том, как советского академика развращает еврейка-жена.

Советский Союз — как и все инкарнации российской империи — погиб оттого, что его интеллектуальная и культурная сложность вошла в противоречие с примитивностью его политической пирамиды, с ограниченностью и эгоизмом власти, отобранной в результате долгой отрицательной селекции, с тупостью цензуры и карьеризмом циников. Интеллектуалы вовсе не желали разрушения империи — они отлично понимали, что ее функционирование во многом является залогом их собственного существования. Ни в какой другой теплице такие экзотические цветы, как русская культура и наука конца XIX и XX веков, элементарно не выросли бы. Разговоры о том, что система нереформируема, ведутся обычно людьми, не умеющими ничего, кроме разрушения и воровства. Сахаров как раз и предложил плавный, идеологически безопасный вариант реформирования СССР сверху — поскольку в начале семидесятых конвергенция мировых систем была очевидным фактом. Вариант Сахарова даже перспективней китайского — поскольку в китайском с интеллектуальной свободой проблемы (что и наводит отдельных обозревателей вроде Д. Драгунского на мысль о недолговечности китайского экономического чуда — наверняка в академии наук, возглавляемой Лу Юнсяном, уже есть свой Сахаров, предупреждающий о кризисе). В начале шестидесятых вследствие бурной НТР в СССР сформировалась мощная, интеллектуально независимая, политически влиятельная технократическая элита. Очкастые шурики, чудаки в ковбойках, были отнюдь не так наивны, как хотелось думать их партийным заказчикам. Они любили свою страну, обеспечивали ее защиту и интенсивное, а не сырьевое развитие. Именно Сахаров в соавторстве с Таммом больше других работал над управляемым термоядом, но реактор по их схеме строится сейчас во французском Кадараше, а не в России.

Что предлагал Сахаров? Расширить интеллектуальную свободу, сняв ханжеские и, главное, бессмысленные ограничения на дискуссии; преодолеть разобщенность между сверхдержавами и общими усилиями ответить на вызовы третьего мира; прекратить любые преследования за инакомыслие, освободить советских политзаключенных, смягчить пенитенциарный режим. Все! Это не только не погубило бы Советский Союз, но гарантировало бы сохранение всей тогдашней мировой конфигурации — без катастрофического срыва в энтропию, который мы наблюдаем сейчас. В работе Сахарова между строк отчетливо читается понимание того простого факта, что победа ни одной из политических систем невозможна — возможно их максимальное сближение на почве общей сложности, противостоящей страшной мировой простоте. С этой-то грозной простотой в лице радикального ислама как раз и столкнулись США сразу после того, как впал в ничтожество Советский Союз. Не борьба, а конкуренция и максимальное взаимное сбережение — вот чем стоило заниматься обеим сторонам, будь Сахаров услышан. И проект его не утопичен — просто сохранять сложную систему труднее, чем простую; для этого и надо прислушиваться к Сахарову, Эйнштейну, Раушенбаху, а не к Андропову, Бжезинскому или Якеменко.