Календарная книга

Два Профессора лежали по разные стороны буржуйки. Они не сожгли ни одной книги, но мебель вокруг них уменьшалась в размерах, стулья теряли ножки и спинки, потом тоже исчезали в печном алтаре. Сначала печка чадила, а потом начинала гудеть, как аэродинамическая труба.

Профессор, а он был профессор-физик, говорил, разглядывая дым, в который превращался чиппэндейловский стул:

— Даже если мы уберём трубу, градиент температуры вытянет весь дым.

Он занимался совсем другим — ему подчинялись радиоволны, он учил металлические конструкции слышать движение чужих самолётов и кораблей. Но сейчас было время тепла и Первого закона термодинамики.

Профессор рассказывал своему другу, как реактивный снаряд будет гоняться за немецкими самолётами, каждую секунду сам измеряя расстояние до цели, — точь-в-точь, как борзая за зайцем. Профессор чертил в воздухе эту собачью кривую, но понимал при этом, что никаких реактивных борзых нет, а есть ровный гул умирающей мебели в печке.

— Смотрите, как просто… — И копоть на стене покрывалась буквами, толщиной, разумеется, в палец.

Дроби кривились, члены уравнения валились к окну, как дети, что едут с горы на санках.

— Смотрите, — увлекался Профессор, — v — скорость зайца, w — скорость собаки, a вот этот параметр — расстояние от точки касания до начала системы координат. Да?

И востоковед молча соглашался, хоть у физика была своя тайна природы, а у востоковеда — своя. Внутренняя тайна не имела наследника, у неё не было права передачи…

Поэтому профессор Розенблюм съел свою собаку.

Но никакое знание восточной собачьей тайны не сохранило Розенблюма. Он слабел с каждым днём.

С потерей пса что-то произошло в нём, что-то стронулось, и он будто потерял своего ангела-хранителя.

Теперь он шептал будто на семинаре — «кэ-га чичжосо, накыл нэдапонда», будто объяснял деепричастие причины и искал рукой мелок.

Он не хотел умирать и завидовал своему другу, для которого смерть стала математической абстракцией.

— Это счастье, но счастье не твоё, оно заёмное. Это счастье того, кто рождён под телегой.

Профессор ничего не понял про заёмное счастье, и уж тем более про телегу. Он хотел было расспросить потом, но тем же вечером Розенблюм умер.

Мёртвая рука одного профессора держала руку другого, пока живого.

Они были одинаковой температуры. Теперь собаки не было, и духа собаки не было — осталось только одиночество.

Время он мерил стуком ножниц в магазине. Ножницы, кусая карточки, отделяли прошлое от будущего.

Но судьба была легка, и всё равно выбор делался другими, — его вывезли из города той же голодной зимой. Он клепал заумную технику и ковал оружие Победы, хотя ни разу не держал в руках заклёпок, и ковка лежала вне его научных интересов.

Счастье действительно следовало поэтическому определению — покой и воля. Пустое сердце, открытое логике.

А после войны он был по-прежнему нужен, на него посыпались звания и чины, утраты которых он тоже не боялся, — друзей не было, и даже тратить деньги было не на кого.

Решётки из металла давно научились слышать летающего врага, и вот теперь нужно было испробовать их слух вдали от дома.

Профессор собрался легко и стремительно и уже через день вылетел на Восток.

Он продвигался в этом направлении скачками, мёрз в самолётах, что садились часто, — и всё на военных аэродромах.

Наконец, ему прямо в лицо открылся океан, и ноздри наполнила свежесть неизвестных цветов.

Город, лежавший на полуострове, раньше принадлежал Империи. С севера в него втыкалась железная дорога, с юга его обнимала желтизна моря.

Город был свободным портом, раньше он был портом Империи, а теперь на тридцать лет его склады и пристани снова стали принадлежать родине Профессора,

Люди в русских погонах наводняли этот чужой город, как и полвека назад.

Они должны были уйти, но разгорелась новая восточная война, и, как туча за горы, армия и флот зацепились за сопки и гаолян.

Несколько дивизий вросли в землю, а Профессор вместе с подчинёнными, похожими на молчаливых исполнительных псов, развешивал по сопкам свои электрические уши.

Он развешивал электронную требуху, точь-в-точь как ёлочную мишуру, укоренял в зелени укрытия, как игрушки среди ёлочных ветвей. Профессор время от времени представлял, как в нужный час пробежит ток по скрытым цепям, и каждое звено его гирлянды заработает чётко и слаженно.

Дело было сделано, хоть и вчерне.

Но большие начальники не дали Профессору вернуться в прохладную пустоту его одинокой квартиры.

Его, как шахматную фигуру, решили передвинуть на одну клетку восточнее.

Профессора начали вызывать в военный штаб и готовить к новой командировке.

Через две недели он совершил путешествие с жёлтой клетки на розовую.

На прощание человек с земляным лицом — такой же, что и те, кого Профессор видел в маленькой комнатке на университетской набережной, повёл его в местный ресторан.

На стене было объявление на русском — со многими, правда, ошибками. Они сели за шаткий стол, и земляной человек, давая последние, избыточные инструкции, вдруг предложил съесть собаку.

— Ну, это же экзотика, профессор, попробуйте…