Календарная книга

Чертежи, что пришли из-за моря, копировали несколько раз, переснимали, но сделано это было идеально — можно разобрать каждую деталь. Яков Михайлович даже не стал думать об этой цепочке — может, кто-то крался по крыше, а кто-то с безразличным лицом запирал камеру хранения на американском вокзале, внутри которой лежал свёрнутый в рулон бомбардировщик. А может, это были микропленки внутри выдолбленной трости слепого с собакой-поводырём (Яков Михайлович как-то читал такой детектив).

Так или иначе, листы легли на огромный стол, и Яков Михайлович привычно пересчитал размеры. Он не поверил своим глазам — самолёт был огромным.

Ещё до войны он принимал участие в работе над большим самолётом. Самолёту не повезло — в демонстрационном полёте в него врезался истребитель сопровождения, и с тех пор таких больших машин не строили.

Яков Михайлович раздал задания, они расписали график, работа пошла, понемногу разгоняясь — так начинает рулёжку уже готовое изделие.

Но что-то шло не так с конструкцией.

Самолёт точно соответствовал чертежу, но, пересчитав размеры, Яков Михайлович поразился — прочность самолёта им не соответствовала.

В конструкции не соблюдался закон квадрата-куба. При увеличении размаха крыльев их площадь растёт как квадрат, а объём самолёта — как функция в третьей степени.

Яков Михайлович прикинул снова все размеры и убедился, что все они в два с половиной раза больше, чем нужно.

Прочность лонжеронов выросла в два раза, а они должны были быть в восемь раз прочнее, чтобы крылья не сложились в воздухе.

Он пересчитал всё это ещё и ещё и снова убедился, что размеры на чертежах завышены в два и пятьдесят одну сотую раза.

В этот момент он понял, что строил самолёт в сантиметрах, вместо того чтобы делать его в дюймах. На какой стадии копировщик чертежа ошибся, перевёл размеры в метрическую систему, оставив английские обозначения, было неизвестно, и кто он был — тот далёкий разведчик, или кто-то на этой стороне? Кто проставил другие единицы рядом с тонкими линиями? Непонятно, да и неважно.

Потом эти двое появлялись ещё не раз, и Яков Михайлович сказал им это, но ему не ответили.

Новых указаний не было, так что он по-прежнему каждый раз передавал гостям листок, заполненный каллиграфическим почерком — там были вопросы к неизвестному другу.

Ответы приходили с завидной регулярностью через две недели.

Машина строилась — своими размерами она напоминала кита, выбросившегося на берег. Особая канитель была с проводами — их делала канительная фабрика, и всё время хотела округлить сечение, но если округляли в большую сторону, то машина становилась неподъёмной, а если в меньшую, то проводка оказывалась ненадёжной.

Но и эту проблему удалось решить, хотя электрики бормотали, что всё сделано на честном слове.

Лето сменилось осенью, затем снег покрыл ангары и взлётное поле. Но снег пока расчищали для других вылетов.

Странные визитёры продолжали приезжать к нему. Они были всё те же, старый и молодой, и были как всегда молчаливы. Кажется, у них не было никакого собственного запаха.

На большой стол ложился листик с ответами на прежние вопросы, а из сейфа появлялся лист того же формата с вопросами новыми, такими же трудными, однозначно сформулированными, составленными с экономией каждой буквы, отшлифованными, как дипломатическая нота.

Яков Михайлович время от времени представлял себе неизвестного инженера, который вёл с ним диалог через посредников — даже, пройдя через десятки рук и глаз, переписанные по-русски, ответы сохраняли след чужих рассуждений. Иногда далёкий друг затруднялся с ответом, но дело шло своим чередом — и эта размеренность была островком стабильности в общем безумии проекта.

Прошёл год, и вдруг переписка прекратилась.

Те двое, кого он привык видеть у себя в кабинете с тонкой папкой для переписки, явились мрачные.

— Ответов больше не будет, — сказал полковник. — Вы должны понимать.

«Понимать» — значило, что не надо ничего спрашивать. Что-то случилось с неизвестным другом, и, вероятно, его больше нет.

— Могу ли я теперь действовать самостоятельно? — спросил Яков Михайлович.

— Не нам решать, — прошелестел полковник.

Яков Михайлович отучился удивляться. Раз так надо, так и будет.

Машина стояла внутри ангара, сама похожая на ангар, а вернее — на футбольное поле. Со своими десятью двигателями, поршневыми и реактивными, ощетинившаяся пушками, будто пиратский корабль, она была гостем из воображаемой страны.

Самолёт, как корабль ракушками, обрастал мелкими деталями. Материалы были специфичны — герметичную кабину обшивали сантиметровым слоем оленьей шерсти, простёганной на марле. Яков Михайлович, забравшись по лесенке, трогал влагоупорную ткань с одной стороны и огнеупорную с другой, думая вовсе о другом — о законе квадрата-куба и о прочности. Нормы прочности сорок третьего года жгли его сердце. Они преследовали его, как неудобный пункт в анкете.

Но тут же он останавливался: в этой империи каталогов главное было — сохранять невозмутимость.

Он и сохранял.