Календарная книга

В эвакуации на Алтае время остановилось.

Пальто, которому не было сносу, было обменяно на муку и сахар.

Ему платили пенсию, но он всё равно пристроился к мастерской в два станка.

Он решил заняться записками, но благоразумие возобладало, и Никандров сунул их в печку.

Когда в сорок третьем они вернулись в освобождённый Ростов, отставной механик умирал от цирроза печени.

Город был разрушен почти до основания, но ему выделили комнату.

Никандров уже не вставал, и всё мешалось в его голове. Он вспомнил давнюю зиму и гостя в чёрном пальто.

«Наверное, он думал, что я пойду по России продолжать Революцию, — подумал Никандров. — Так часто думают о добром царе. Он пойдёт по Руси в лаптях и исправит всё, что неправильно сделали министры. Это всё либеральная сказка, точно так. Только машины тут что-то исправят».

— Сейчас не любят говорить «Россия», — сказал он в пустоту.

Но надо что-то сказать напоследок, важное слово. Наверное — «Революция».

Революцию он любил.

Всё в ней оказалось несовершенно, будто в машину попал песок.

Всё канет в Лету.

Рассказать некому.

Россия, Лета, Инесса.

Всё кончилось.

2022

Московская кочегарка (День шахтёра. Последнее воскресенье августа )

Их спросили, будут ли они смотреть могилы.

Раевский ответил, что да, конечно.

Тогда нанятый на целый день таксист из местных провёл их по тропинке между гаражей и хитрым крючком отворил скрипучую калиточку. Так они попали на погост, начинавшийся причудливым склепом. Надгробные камни торчали из травы, будто грибы. Мрамор обтёк чёрными слезами, и имена графов и графинь были едва видны. Биографии угадывались лишь по орденам и званиям.

Спутница его читала стихи на камнях: «До сладостного утра». «В слезах мы ждём прекрасной встречи» — и всё такое.

Они сделали круг и вернулись к машине.

— А что за горы там, на горизонте? — спросила женщина.

— Так это ж терриконы, — оживился таксист. — Тут ведь шахтёрские места, я и сам шахтёр. Тут повсюду — уголь: подмосковный угольный бассейн, Мосбасс. До пятьдесят седьмого, кстати, Московская область.

Он начал рассказывать, но Раевский уже не слушал его.

Подмосковный угольный бассейн — это была жизнь его отца.

Дед не вернулся с войны, он сгорел в пламени Варшавского восстания, спрыгнув на город с парашютом — с непонятным заданием. О нём архивы молчали, будто набрав крови в рот, по меткому выражению классика. Всю жизнь Раевский хотел понять, что там случилось, но спросить было некого, разве вызвать из серой тьмы последней фотографии молодого человека с капитанскими погонами. Отец пошёл в горный институт, потому что там давали форму и паёк. Поэтому всю жизнь он ездил по окраине Московской области, по этим шахтным посёлкам. Нет, не рядовым шахтёром, конечно, но служба у него была подсудная — случись что с крепежом подземных кротовьих нор, его, может, и не расстреляли б в потеплевшие уже времена, но сидеть пришлось бы долго.

А уголь тут был дурной, с большой зольностью. Зольность — таково было слово. Уголь кормил электростанцию в Суворове, сыпался в бункера паровозов, пока его не убил дешёвый газ — то, что пришло в цистернах и трубах с востока, сделало ненужным чёрное золото. Отец рассказывал, что зольное золото начали копать ещё при Екатерине, а бросили совсем недавно. Впрочем, отец про недавнее не рассказывал — до недавнего он не дожил. И теперь уголь остался в этой земле, недобранный, недокопанный. «Московский бассейн» было только название — пласт лежал от Новгорода до Рязани, да только был нынче брошен, как старый колхозный трактор.

С некоторым усилием Раевский вернулся на дорогу, к старой чужой машине.

— И шуточку «даёшь стране угля» мы чувствуем на собственных ладонях, да! — закончил уже таксист. — Но я не примазываюсь. Я ведь на шахте только год проработал, а потом в газете. Газета такая была — «Московская кочегарка». Мосбасс, все дела. У нас особая жизнь была: хоть и шахты, но везде — огороды, яблони. Без яблонь тут — никуда. Самые у нас яблоневые места. Ну, и гнали, конечно, как без этого. Вы сейчас в церковь пойдёте, а потом я вас ещё к истоку Дона свожу. Я знаю, где настоящий исток, — вы не верьте тому, что про него пишут. Здесь два места есть — одно парадное, с памятником, куда свадьбы возят, а другое — настоящее. Парадное, конечно, покрасивше будет, да только настоящее — другое. Сами поймёте… А сейчас — в церковь. Тут у нас планетарий был.

— Я знаю, — кивнул Раевский.

Он всё знал про планетарий. Он знал про него больше многих.

Историю планетария поведал ему отец, ещё когда Раевский был школьником. Отец уже тогда тяжело болел, и Раевский вспоминал старый рассказ о горячем камне, что нужно разбить, и жизнь тогда пойдёт наново. Только всегда оказывалось, что бить по камню нельзя, а нужно терпеть.