Калевала

У ворот старики сидят, смотрят на дорогу. Засиделись так, что колени разогнуть не могут, — а Илмаринена и не слышно и не видно.

Юноши к самому берегу ходят его встречать, уж и подошвы на башмаках стоптали, — а Илмаринена нет как нет.

И вот однажды, на рассвете прекрасного дня, слышит добрая Локка — зашумело в лесу, застучали быстрые копыта и подъехал к воротам кователь Илмаринен.

А рядом с ним в санях сидит его молодая жена.

Смотрит свекровь на невестку — и не налюбуется. Хороша она, что спелая брусничка, как душистая земляничка, точно кукушечка на ветке, будто синичка на рябине.

Глаза у нее словно звездочки в небе, нежный рот — как челночок выточенный, руки у нее белоснежные, шея — лебединая.

Может, это месяц светит? Нет, это блеснули застежки на плечах красавицы.

Может, это солнце сияет? Нет, это сверкнуло ожерелье на ее шее.

Может, это парус трепещет? Нет, это ее шелковый платок развевается по ветру.

— Привет тебе, милый сын, в родной стороне! — говорит добрая Локка. — Входи, родная кровинка, под отцовскую крышу, веди в свой дом красавицу кукушку, ту, что восемь лет ждал, пять долгих зим сватал.

Ступил сын на родную землю, поклонился матери, поклонился всей деревне, а красавица Похъёлы все сидит в санях — ждет, чтобы ее на руках по двору пронесли.

Говорит ей добрая Локка:

— И ты, веточка черемухи, выходи из саней. Не жди, золотой цветочек, пока тебя возьмут на руки. Только малого ребенка на руках носят, только гордый не хочет сам шага сделать. Ты пройди, уточка, по двору своей свекрови, переступи, молодая курочка, через порог мужниного дома. Еще прошлым летом знали половицы этого дома, что будут ходить по ним твои ноги. Еще в минувшую зиму знала эта крыша, что будешь ты жить под нею. И окна эти ждали, когда ты поглядишь в них. И колышки на стенах уже наклонились, чтобы повесила ты на них свои платья. Эти двери сами отворялись, чтобы ты в дом вошла. Дверная ручка сама опускалась, по твоей руке скучая. В сарае корова мычит — молодую хозяйку подзывает. Жеребенок в конюшне ржет — сена из твоих рук просит. В закутке ягненок жалобно блеет — тебя зовет. Весь наш двор без тебя тоскует. Вся наша улица плачет, что ты по ней не гуляешь.

И вот вошли хозяева и гости в дом.

Никогда под этой прославленной крышей не бывало столько добрых людей! Сидят гости в белых одеждах, и кажется, будто это лес, убранный инеем. Как утренняя зорька, сияют серебряные уборы, как звезды в небе, искрятся золотые украшения.

И никогда за этим славным столом не было такого богатого пира. Десятью своими легкими пальцами напекла добрая хозяйка Локка пирогов и хлебов, наварила пива, нажарила свинины, наготовила рыбы. Острые ножи иступились, столько лососей она разделала. Стальные лезвия погнулись, столько сигов она начистила.

А уж пиво и мед за столом без конца лились, чтобы могли гости смочить себе губы, чтобы весельем зашумел добрый пир!

Кто же споет на этом пиру песню?

Только кукушка умеет куковать, только певец может петь. А кому же начинать песню, как не старому, мудрому Вяйнемейнену?

Славит он и молодую жену, и старую мать, и гостей славит, и сватов славит, а прежде всего — доброго хозяина, вековечного кузнеца Илмаринена:

— Все того сначала славят,
Кто построил дом в болоте,
Кто принес стволов еловых,
Кто принес высоких сосен,
Мох набрал в болотных топях
И с березы снял бересту —
Чтобы встал здесь дом просторный,
Превосходное строенье.
В бурю, в шуме непогоды
Оставлял хозяин часто
На утесе рукавицы,
На ветвях деревьев шапку
И терял чулки в болоте.
Часто добрый наш хозяин
Поднимался ранним утром,
Промывал глаза росою
И причесывался веткой —
Чтобы встал здесь дом просторный,
Превосходное строенье.
Славься дом и с ним хозяин,
Славьтесь горница и сени,
Славься двор со всем народом,
С долгожданными гостями.
Славься солнце! Славься месяц!
Славьтесь свадебные гости,
Золотые други-братья,
Старики, мужи и дети!

20. Разгневанный Лемминкайнен отправляется в Похьелу, чтобы отомстить старухе Лоухи

веселый Лемминкайнен живет себе и ничего не знает о свадьбе в Похъёле.

Вышел он как-то поутру пахать поле и видит — заволокло дымом край неба.

«Уж не огонь ли это войны, уж не дым ли это сражения?» — думает Лемминкайнен.

Посмотрел он одним глазом, взглянул другим и говорит сам себе: