Калиф-аист. Розовый сад. Рассказы

Почему я вдруг замолчал? Да потому что сейчас пойдет речь об Александре Великом, царе македонском, который уже стар и ревнив, — не подумайте, что я заговариваюсь! Предположим, например, будто я умер и кто-то меня возродил к жизни: одним словом, единственной мыслью, словно зажег в темноте спичку. Если никто обо мне не подумал, — значит, я умер; но уж если зажгли эту спичку… Например, Гастон учил об Александре Македонском; потом еще Жюльетт говорит, — только потому, что любит говорить о прочитанном, — каким позером был этот самодержец: скажем, Фивы разрушил, а дом поэта Пиндара пощадил, или еще книги Гомера возил в золотом ящичке с собой в сраженья — в общем, корчил из себя просвещенного монарха; так вот все эти рассуждения разве не равносильны тому, как если бы мы приподняли над покойником крышку гроба? Или речь заходит об Аристотеле, и тут вспоминают, что он воспитывал Александра, что Филипп приблизил его к себе и что этот парвеню — выдающийся ученый эпохи; и Гастон смеется:

— Бедное семейство Александра Македонского, вечно мы их недобрым словом поминаем!

— Есть им дело до этого! — говорю я, вызывая протесты Жюльетт, которая верит, что мертвые продолжают жить, пока о них помнят.

— Для них оставить по себе дурную память — все равно что для нас жить с нечистой совестью.

И все-таки мы ни о чем не подозревали; и Гастон учил: «O fortunatum juvenem…»[45] «О счастливый Ахилл, чьи деянья посмертно нашли песнопевца!»

— Это тоже изречение Александра Македонского, — говорит Жюльетт. — До чего же он был честолюбив! А кто сейчас думает о нем? Скучающие школьники — по обязанности да заплесневелые ученые… (и тут невольно заходит речь о безотрадной, скудной загробной жизни царя Александра; только представьте себе: будто для кого-то другого зажигают спичку, и при свете ее он видит только тьму). Разве это жизнь для честолюбивейшего из царей?

— Чего же ты хочешь? Для того, кто так давно умер… — говорю я, но она возражает:

— А как же до сих пор существуют троянский конь, циклопы и другие выдумки Гомера, фантазии поэтов? Даже самый младший гимназист знает о них — и они живы, пока продолжает жить чья-то фантазия, мысль. А что осталось от Александра Македонского? Имя и даты… от души же — ничего… так только, приподнимаем крышку его гроба… Ведь мертвые тоже старятся и слабеют, как и живые: раньше или позже, у кого сколько жизненных сил. И как же это трагично для того, кто жаждал вечной славы, рассеяться, подобно грозовому облаку после бури, видеть, как предаются забвению в человеческой памяти его деяния! И все-таки, — вы только подумайте, как она сказала! — это не всегда было так. Поначалу его царская жизнь продолжалась и после смерти. Сколько портретов, памятников, какая богатая память!.. Он же завоевал весь мир! Однако и загробная жизнь так же тленна, как и земная — на эту тему целую проповедь можно сочинить.

V

Но я хочу поговорить о Гастоне — как он провалился по истории и не смог ответить именно битвы Александра Македонского. Ну-с, так как же это случилось? Конечно, учитель уже давно искал случая подловить его, а он именно эти бесконечные даты учил не очень-то охотно, но все же… если бы вы знали, что было дальше… Во-первых, это не пустяк, это оказалось для него ужасной катастрофой, унижением — представляете себе торжество учителя! От какого-нибудь другого преподавателя ему было бы не так обидно получить подобный удар. И к тому же сейчас он не мог сказать, что с ним поступили несправедливо. Снова началась черная меланхолия, потом грезы о том, что уж на экзамене-то он ему покажет, уничтожит, ошеломит своими знаниями; потом снова меланхолия: вдруг и ему достанется вопрос, на который невозможно ответить? Если учитель не захочет, чтобы он знал предмет, тут уж нечего и пытаться отвечать. «Слепой произвол власти», понимаете? То, что для нас — пустяк, для него было крахом всей жизни. Тирания, позор, фатум, трагедия — и все из-за Александра Македонского. Предположим, этот Александр, этот ослабевший старый призрак, не поленился… Думаете, жизнь мертвых — жизнь абсолютно пассивная? Я имею в виду, что они как должное принимают от нас ту жизнь, которую мы соизволяем дать им из милости. Разве такой, как Александр Македонский, смирился бы с наплевательским отношением к своей персоне? Если ничто не хочет исчезнуть, даже бездушная материя, так нет ли и у мертвых воли? Не замечали ли вы, например, как они вдруг проникают сами собой в наши мысли? Помню слова Жюльетт:

— Я много раз чувствовала, как мертвый вынуждал меня додумывать его мысль. Подавлял мою волю, делал рабой… Они хотят жить и требуют наших жизней.

А я еще пошутил:

— Ну, я-то не стану удобной почвой для твоих мертвецов… За меня им не ухватиться…

— Нет, конечно, — улыбнулась Жюльетт. — Но в ком они однажды возродились…

И как раз тогда, в тот вечер, Гастону приснился сон. Жюльетт была тому свидетельницей: она читала в соседней комнате, ждала меня с какого-то собрания. Вдруг Гастон начал стонать и метаться во сне. Она на цыпочках вошла к нему, разбудила.