Калиф-аист. Розовый сад. Рассказы

Я шел домой от Дарваша оглушенный и взбаламученный. Какие тайны существуют в мире и какие тайны несет в себе самом человек! Мистические разгадки мне даже не приходили в голову — для этого я был слишком трезвым юношей и подлинным материалистом; однако меня буквально сводила с ума мысль о том, что я стал жертвой какого-то тяжелого нервного заболевания и должен обратиться к врачу; ведь я в самом деле обладаю двумя «я», двумя совершенно различными «я»!

На мгновение я почти уверился в том, что и у меня раздвоение личности, мне хотелось рыдать, оплакивать того здорового и веселого мальчика, каким я чувствовал себя еще позавчера. Ах, теперь и я стану таким же злосчастным случаем, какие описываются в медицинских трудах, стану для всех предметом жалости и печального любопытства!

Однако, несколько успокоившись, я пришел к выводу, что мой случай не имеет ничего общего с пресловутым раздвоением личности. Ведь там раздвоенность заключается как раз в том, что одно «я» не подозревает о другом, не располагает воспоминаниями другого; но во всем прочем оба «я» в полной мере живут реальной жизнью. В моем же случае одно «я» существует исключительно в сновидениях, и особенно тягостно как раз то, что второе «я» об этом знает. Рассматривая мой случай непредвзято, можно, собственно, заключить только то, что речь идет о банальном, растянувшемся на длительное время сновидении, неприятном, правда, но при этом не затрагивающем часов бодрствования; по всей вероятности, со временем оно кончится само собой. Я не стану рассказывать о нем никому. Это просто дурной сон.

Но известен ли такой случай, чтобы сновидения длились столь долго, столь упорно, столь непреложно? И возможно ли полагать сновидением то, что имеет столько всяких подробностей, так реально? так скрупулезно точно? То, что имеет столь несомненный привкус действительности? Ведь как часто эти сновидения казались реальнее самой жизни и я в самом деле готов был верить, что именно она, моя красивая жизнь, и есть сон…

Разумеется, всерьез я еще так не думал.

Вечером я долго метался в постели, хотя на этот раз совсем не противился сну, напротив, во мне росло тревожное любопытство — что же будет дальше с тем бедным мальчишкой, беглым учеником столяра в огромном чужом городе?

Словом, получалось как-то так, что я, вместо того чтобы читать роман, стал жить в нем; сказать по правде, это несколько хуже, чем просто читать, однако я все еще был настолько ребенком, что любопытство побеждало: мне хотелось знать, что будет дальше.

Но тогда я этого не узнал.

В самом деле, наутро я уже не мог вспомнить, что происходило со мною в ту ночь — если можно назвать ночью то, что в другой моей жизни называлось днем. Знаю, что в момент пробуждения мне еще виделись какие-то смутные картины: южный парк, улицы, автомобили, голод, шум, лица — но все тотчас сливалось, и, когда я проснулся окончательно и попытался восстановить сон в памяти, мне не вспомнилось решительно ничего.

Я надеялся, что на следующую ночь «продолжение» восполнит утраченные воспоминания. Но и на другой день я ничего не мог вспомнить.

А на третий день и вовсе уже не был уверен, продолжался ли минувшей ночью мой сон или нет.

Вскоре я уже стал подумывать — и, признаюсь, не без сожаления, — не прекратился ли навсегда мой еженощный и злой кошмар?

В одном только я уже не сомневался: этот сон длился с самого раннего моего детства.

V

И хотя теперь сон, по-видимому, подошел к концу, память о нем осталась, и я более не мог считать себя таким же человеком, как все прочие. Но внешне моя жизнь нисколько не изменилась. Больше того, после первого приступа отчаяния настала своего рода реакция, реакция здорового отрочества. Я вновь превратился в живого милого мальчика. И мог ли тот, кто взглянул бы тогда на мое красивое одушевленное лицо, мог ли он вообразить, что эта черепная коробка хранит воспоминания о горьких муках, унижениях, нищенском существовании? Мог ли он подумать, что этими вот руками (впрочем, этими ли? это ли телесное обличье было моим и там? Кажется, я был там ужасно тощим и некрасивым…), этими руками мне приходилось исполнять самую постыдную, черную работу, работу слуги, что этими же руками я зверски избил трехлетнего малыша.