Калигула

Однако же и разговор сложился у них, нелегкий, тягостный разговор… несмотря на готовность идти навстречу каждого из них.

Трибун откровенно перепугался, узнав, в чем будет состоять поручение.

— Кто я и кто он, — трясясь весь, говорил он. — Внук императора, сонаследник, а я… Ведь случись что, с кого спрос? С того, кто принес смерть, кто вынудил…

— Кто может спросить у тебя, кроме меня?

Принцепс старался придать голосу уверенность, держался надменно. Однако бледность и выступившая на коже лица влага многое могли сказать человеку наблюдательному. Войсковой трибун и был таковым. Он видел немало новобранцев в их первом бою. Он учил их не страшиться…

Сегодня, однако, он и сам был не на высоте положения, и страх императора, ощущаемый безошибочно, отдавался дрожью в собственных коленях и руках. Тошнота подступала к горлу.

— Сенат… Народ… Рим…, — бормотал трибун, выдавливая из себя слова, вряд ли осознавая их значение. Просто привык к этим словам, слышал их неоднократно от своих начальников, привык и сам произносить их перед подчиненными. Здесь, в присутствии Гая Цезаря Августа Германика, они казались нелепыми и смешными.

— Я повелеваю тебе! Тиберий Гемелл — заговорщик, достойный смерти. Оставить его жить, значит обречь Рим на смуту. На войну. Иди, выполни долг, трибун, и я воздам тебе должное. Ты не пожалеешь, что послужил Германику.

Ужас, томивший душу, несколько ослаб. Пробивалась неясная надежда. Некоторое радостное томление. Будущий убийца вдруг подумал о том, что можно будет поставить на место вконец обнаглевшего юнца, трибуна-латиклава[251]. Гордясь принадлежностью к сенаторскому сословию, латиклав, чья карьера только начиналась, возомнил себя всеобщим начальником. Каждый из шести трибунов выполнял свои обязанности поочередно, в течение двух месяцев в году, и в это время был помощником начальника легиона, его заместителем. Один сенаторский сынок с этим не соглашался. Он мнил себя выше всех, норовил отдавать приказы круглый год. Даже легату[252], не только ангустиклавам или префекту легиона[253]. О легионерах уж что говорить, те и вовсе не принимались в расчет новоявленным диктатором…

Воин сдержал пробивающуюся радость. Следовало обезопасить фланги, чтобы в действительности насладиться победой. Трибун обычно упускал счастливую возможность. Можно сказать, всю жизнь! Представившийся случай был исключительным. Он обязан был его использовать!

— Дай приказ, и я его исполню, — напыщенно произнес трибун, — пусть это стоит мне жизни!

Он был смешон: плечи развернуты, грудь выпячена, глаза вытаращены. Весь красен, весь навыпуск, что ли…

— Я уже дал тебе приказ, милейший, — не мог не улыбнуться Калигула. — Иди, солдат, все ясно уже.

— Письменный! — выдохнул трибун. — Письменный приказ, нет у меня перед сенатом защиты, кроме честного слова. А в сенате оно недорого стоит, слово солдата. Твое же, это другое дело. Пусть у меня будет твое слово!

Калигула хмурил брови. Он негодовал, он завидовал Тиберию. Ах, ну где он, служивший Тиберию, действовавший со всей решительностью кентурион! Застигший Агриппу Постума врасплох и безоружным! Не спросивший ни клочка пергамента, ни личного приказа. Где они, готовые служить беззаветно, где? Почему Тиберию повезло и в этом? Так и останется в памяти: не то Ливия приказала убить Агриппу, не то сам Октавиан перед смертью решил убрать внука. «Постум», родившийся после смерти отца, вызывал сомнение в происхождении, Юлия была весьма неразборчива в связях. Не сразу признал Октавиан внука, усыновил лишь после смерти двух других, вот мол, и убрал его.

Да глупо же! Зачем же признавал, если решил убить? Тиберий рвался к власти, Тиберий же и отдавал приказ. Приказы отдают те, кому это выгодно.

Впрочем, так ли все это страшно, как представляется. Саллюстий Крисп[254]советовал Тиберию не отчитываться перед сенатом. Не должно умалять силу принцепса, обо всем оповещая сенат, не так ли? И Тень говорит то же самое. Умные люди. Быть может, отдать приказ Тени?

«Нет, размышлял Калигула, — нет, и нет. Для Тени Рим важнее, интересы Рима. Совсем как для моего отца. Должен быть наследник первой линии у Рима в запасе, каждое мгновение. Из моих близких на эту роль годился лишь я, сын усыновленного Тиберием Германика. Меня держали именно на тот случай, сохраняли, уже даже убив братьев, с мыслью: а вдруг? Вдруг не станет Гемелла, как не стало его брата? Если меня не станет, по праву наследником будет Гемелл, и следует сохранить Гемелла для Рима. У меня это не так… Я мыслю по-другому. Теперь я знаю точно, что Рим — это мы. Это я, Друзилла, Агриппина, Ливилла. Остальные для меня не Рим. Это комментариик Риму, вот так».

Калигула подошел к столику — с тигровой верхней доской, с бортиками по ее краю. Масляная лампа из терракоты, украшенная рельефом (борьба гладиаторов, мирмилон ждет секутора, пригнувшись, с опущенным забралом, сжимает в руке сеть), освещала доску. В стене был устроен ящик с пергаментом, из него-то император и извлек чистый лист. Несколько слов, начертанных его рукой, приговор Гемеллу. Росчерк пера. Все.