Калигула

Она же радовалась. Это было бы победой, победой над врагом их семьи, Тиберием. Над самою ее семьей. В ее семье все рвались к власти, не считая потерь. Кое-кто уже давно обогнал ее, Агриппину. Братец, например. Друзилла, которой досталось от власти братца куда больше, чем Агриппине…

Ей так хотелось быть первой, что она не боялась смерти. Склоняясь над маленьким Луцием, лаская, целуя ребенка, она ни на мгновение не забывала: этот всех перегонит, будет цезарем! Он был ей дорог, этот мальчик, надежда ее на победу!

Его отнимали теперь у нее. Он был Домиций, по крайней мере, по фамилии. Сама Агриппина сомневалась в этом! Гораздо чаще ласкал ее в ту пору, когда был зачат ребенок, Луций Аней Сенека, чем собственный муж. Но, так или иначе, он слыл Домицием Агенобарбом, и у него была родня, помимо опальной матери! Мысленно она пожелала Домиции Лепиде[319], тетке, дабы отвалились у той руки, которые она тянула к ребенку. Давно тянула-протягивала, вот и сбылись ее надежды!

У нее, Агриппины, отнимали Рим…

Звон в ушах ее рос, в глазах стояла рябь. Стены бревенчатой комнаты, где брат устроился на ночлег, запрыгали перед глазами…

Жизнь — это ведь Рим! Это сын! Вдали от Рима и сына жизни быть не могло…

Насмешкой прозвучало то, что у нее отнимали еще и имущество. Все то, что было ее каждодневной жизнью. Дома, тряпье… Что еще? Украшения. Ах, да. Земли. Посуду. Все это Гай обещал продать на торгах, а раз обещал, так сделает. Он ведь ей брат. Одна кровь. Она бы тоже не спустила…

Она пыталась справиться с тошнотой, подступавшей к горлу. С дрожью, что сотрясала тело. Сосредоточила глаза на бревнах стены. Упорно складывала их в полотно, считала по одному. Попутно посмеялась над братом, что он все тяготеет к былому. Стены дворцов его раздражают, бревенчатая хижина, это для него самое место, он ведь нездоров. И жил бы в ней, раз так. Дышал бы дымком от костра. Но ведь не станет!

Бревна сложились. Встали в строй. Дышать стало легче. Она думала о том, что все может измениться. И Калигула не вечен, и власть его не вечна. На ее памяти он был третьим по счету принцепсом. Почему бы не быть четвертому на ее памяти?

— Ты улыбаешься, Агриппина? Все не страшно тебе, сестра…

Калигула стал мрачен. Он распалил себя перечислением бед, что готовил ей в отместку. Ему хотелось видеть ее слезы. Быть может, увидев ее слезы, он простил бы…

Но она стояла перед ним вызывающе дерзкая, красивая, яркая, злая, сверкая глазами, улыбаясь!

Давнее соперничество было между ними. И, если сестра вела себя по-мужски, значит, по-мужски следовало ударить. Не сестру, — соперника, дерзнувшего посягнуть на власть. Не сестру, а убийцу. Предателя. Заговорщика!

Калигула подошел к двери, позвал…

— Я приготовил тебе подарок, Агриппина, на прощание. Думаю, понравится. Встреча любовников, это ведь всегда так… заманчиво. Мы-то с тобой вряд ли уже увидимся. Я не мог лишить тебя радости встречи хотя бы с ним. С Лепидом ты ведь не прочь повидаться?

Она не отвечала. Но сердце, казалось, выдало. Застучало, забилось в груди. Ей оставляли жизнь. Быть может, и спутника в дорогу… Другие радости тоже могут вернуться, она была права, не давая себе распуститься!

Большую плетеную корзину занесли в комнату. Корзину из ивы. Их было много в их общем с Калигулой детстве. Только поменьше размером. Таких корзин не бывает, такие большие корзины просто не нужны. Заполнить ее лесной добычей не по силам и легиону.

И, однако, она стояла, закрытая красною тряпкой.

Громкий крик вырвался из ее груди. Брат сорвал тряпку. И глазам ее предстали окровавленные останки Лепида. Тело лежало на дне, неестественно короткое. Марк Эмилий Лепид был четвертован. Конечности его, уложенные пальцами вверх, залитые кровью, украшали края корзины. В середине, на теле, лежала голова, отделенная от туловища. Глаза были открыты почему-то, и взгляд этот из глубины смерти, пустой, холодный, был прикован к Агриппине…

Свет померк, опустилась ночь на ее веки…

А потом была дорога от Мевании[320] до Рима. Агриппина шла пешком, как было решено братом. Несла в руках, прижимая к сердцу, не из любви, а потому что иначе бы уронила, урну с прахом бывшего возлюбленного. Уронив, подверглась бы наказанию, какому, Гай не говорил. Но ей хватило и угрозы. Следовало, вероятно, принести жертвы богам и без того. Останки Лепида сожгли в корзине из ивовой коры, поместили в урну. А если не так, пришлось бы нести корзину, и как, скажите, справилась бы женщина? Нести, хоть и разделанный, но не ставший от этого менее тяжелым, труп взрослого мужчины в корзине на плечах? Хоть в чем-то не покинула ее Фортуна!

Рядом шла, спотыкаясь, плача, бормоча оправдания себе, Ливилла. Время от времени, когда сил не оставалось, Агриппина отдавала урну ей. Та не смела отказаться, уж таким был взгляд сестры: не приходилось сомневаться, может все, даже клыками своими выгрызть горло.