Калигула

Трус бежит быстрее, много быстрее храбреца. Он несется ветром, он приближается. Шаг вперед, Калигула вышел из-за стены…

Нет дороги вперед племяннику сенатора. Он вынужден остановиться, он замедляет бег. Руки его хватаются за пояс при виде как из-под земли выросшего противника, дрожащие белые руки бездельника-богача. Здесь, на поясе, должен быть меч, и он есть, но если все остальные уже давно звенят оружием, высекая искру, сражаются за себя и за других, спиной к спине, то этот…

Ну что за тварь, что за убогая тварь перед ним! Всполохами, красными сполохами перед глазами Калигулы его ненависть. Этот — ласкал Друзиллу…

Рывок. Разворот. Певец притянут себе, прижат. Меч… Вся накопленная ненависть — в удар! Разлетаются осколки кости. Рвется наружу кровь. Любимцу Аполлона и муз больше не петь никогда.

Это тоже песня, песня ненависти и крови, самая лучшая песня в его жизни. Так полагает Калигула, Гай Юлий Цезарь…

Глава 9. Знак судьбы

Сложившаяся судьба предстает достаточно часто чередой весьма неслучайных, предопределенных встреч. Нет однозначного ответа на вопрос, кем и зачем они предопределены. Но то, что неслучайных, сомнений у нас не вызывает…

Или все же вызывает? Не мы ли сами вяжем наши судьбы в узлы, узелки, узелочки, гордиевы сплетения неразрешимых взаимоотношений? То, что поначалу было случайным столкновением, стало судьбой; то, что могло бы пройти незаметно, быть пустяком, неотмеченным в общем течении долгой жизни, вдруг вырастает в непреодолимую преграду. Мы сами — ткачи, сами неутомимые работники, вяжущие полотно своей судьбы. А жизнь только подбрасывает случайности, предоставляя нам выбор. Мы выбираем, прядем, а потом оглядываемся в недоумении — что такое получилось, почему? И наделяем прошедшее таинственными знаками, ищем в нем предзнаменования, указания — и, находим их, конечно, ведь тот, кто ищет, находит всегда. Никогда мы не признаемся себе в том, что из тысячи возможностей сами выбрали одну, сами облекли ее в таинственные одеяния, назвали судьбой…

Если бы еще ходить только прямыми дорогами, не сворачивая, не срезая углы, как не раз советовала Калигуле бабушка Антония. Только советы даются людьми, которые немало уже дорог прошли — пробежали, да не раз и свернули с пути, то-то знают, что может случиться. А выслушиваются людьми, которым хочется самим поплутать, прежде чем найти свой собственный, им одним сужденный путь…

В памятный день первого в жизни убийства заметил Калигула пристальный взгляд иудейского царька Агриппы, остановившийся на нем. Взгляд цепкий, внимательный. И достало того взгляда на большой срок, повезло навеки Агриппе. Он-то считал потом, что выиграл партию умом, всему обязан собственному умению нравиться и очаровывать, понимать скрытые причины поступков людей. Он, Агриппа, гордился собой. Он был не совсем уж не прав, ума, или скорее хитрости и житейского опыта, было в нем немало. Но так никогда и не было дано узнать иудейскому князьку, что не ум вознес его на высоты, а случайный взгляд. Да не на Калигулу брошенный даже, а на безвестного бродягу, вползшего в заведение сирийкив ночь накануне убийства. Почему показалось Калигуле, что Агриппа узнал его, все сразу понял — и стал молчать? Покрывая. Спасая. Благодетельствуя…

То утро, в которое суждено было Калигуле впасть в свою ошибку, навеки привязавшись к Агриппе душой, было еще достаточно ранним. Даже для визита к бабушке, страдавшей бессонницей. Многие просители, впрочем, знали об этой ее беде, и умело ею пользовались. Проскучавшая полночи бабушка, истомленная скукой, одиночеством и темнотой, была рада любому гостю. Пусть и просителю, что мешало, выслушав, отказать в просимом? Но чаще она говорила «да», благодарная за разделенное с нею время утренней тоски. Бабушка была не востребована в жизни Рима, и ей, дочери триумвира Марка Антония, не было обиды горше этой. Просители убеждали ее в том, что не совсем уж она не нужна. Просители, странники, хитрецы и умники…

Калигула не спал очередную ночь, вернее, спал, мучаясь кошмарами. Если спал, снился ему фонтан крови, щедро взмывший в небеса. Просыпаясь в холодном поту, все вспоминал удар, такой удачный, такой кровавый. Руки, нанесшие удар, не дрожали. А вот теперь они тряслись мелкой дрожью. Он согревал их, растирал. Отмывал. Все находилась чужая кровь — то на сгибе локтя, то под ногтями. Он выковыривал ее ножом, отмывал снова. Боялся закрыть глаза, довольно было смежить веки, чтобы видеть снова. Как в первый раз.