Калигула

Незаметно для меня преторианцев сменили германские телохранители императора. Четыре преторианца все еще были с нами, но остальные исчезли. Зато в разнообразных нишах и дверных проемах стояли бородатые северяне с ярко-рыжими шевелюрами и подозрительно взирали на нас, будто это мы были чужестранцами, а не они. Мне показалось забавным, что эти варвары охраняли того самого человека, который был запечатлен на цоколе портика разящим их соплеменников. По мере нашего продвижения вглубь дворца глаза Калигулы превращались в узкие щелки. Судя по его лицу, мы направлялись прямиком в смрадное чрево чудовища.

Пока я билась над вопросом, почему потребовалось набирать телохранителей из этих звероподобных дикарей, когда в полном распоряжении императора уже есть римский отряд наилучших воинов, нас сопроводили в огромный зал, увешанный полотнищами пурпурного, белого и золотого цвета. По углам горели жаровни, создавая в помещении уютную, пусть и слегка дымную, атмосферу. В центре фонтан в виде трех неправдоподобно пышных дев – вероятно, фурий – изливал вино в резервуар, откуда рабы периодически зачерпывали его кубками и, разбавив водой, подавали императору или кому-нибудь из его гостей. Эта роскошь лишала дара речи, хотя по малолетству я еще не могла осознать, насколько расточительно все увиденное.

Императора я отыскала не сразу. Среди гостей я никого не знала, но полагаю, это все были высокопоставленные особы, учитывая, сколь свободно говорил император в их присутствии.

Тиберий показался мне похожим на мертвеца. Я бы не удивилась, если бы он истлел и рассыпался прямо на моих глазах. И дело не только в возрасте, хотя молодость его давно миновала. Потом я встречала людей и постарше, чем он был тогда. Думаю, тут сложились и годы, и горести, и его тяжелый нрав, и, вероятно, хронические недуги, накопившиеся к тому времени. Он был высохшим и бесцветным, с истертой, будто старый пергамент, кожей. Но если его тело напоминало труп, то глаза горели острым умом и жестокостью. Я опять задрожала и постаралась спрятаться за высокими братьями.

– Госпожа Агриппина, – тусклым голосом произнес император, конечно имея в виду мою мать, а не сестру, носившую то же имя.

– Мой император, – ответила мать с сухой вежливостью, которая лишь на волосок отстояла от грубости, и опустила голову в поклоне, который прервался за миг до того, как стать почтительным. Тиберий заметил это, и взгляд его похолодел.

– Ты опоздала.

– Прости, мой император. Твои преторианцы забыли упомянуть о том, что визит назначен на конкретное время. Мы приехали сразу, как получили приказ.

Только в этот момент я обратила внимание на Сеяна. Император, проигравший в словесном поединке, метнул разъяренный взгляд на префекта претория, который в полном вооружении стоял неподалеку, но в тени. Когда Сеян помрачнел и нахмурился, у меня сердце ушло в пятки.

– Ты прощена. – Император махнул рукой и скупо улыбнулся. – Пусть твое семейство отдохнет. Лежанок и подушек тут довольно. И ты, дорогая Агриппина, присядь.

Дорогая? Мой взгляд почему-то скользнул к брату Калигуле – и я увидела, что его пальцы нащупали и сжимают рукоять ножа под тогой. Лишь бы германцы не заметили, взмолилась я, потому что этот жест запросто могли воспринять как угрозу.

Нас, детей, усадили вместе – Агриппину слева от меня, Калигулу справа, за ним Друзиллу. На соседней кушетке села мать с прямой спиной, а не откинувшись, как предполагалось. Рядом пристроились двое моих старших братьев.

– Тебя не было на церемонии погребения, – обронил император, но за небрежным тоном явственно проступала желчность.

Взгляд Калигулы бегал по залу, подмечая настроение и реакцию каждого из присутствующих. Пока старшие братья вежливо внимали императору, младшего больше интересовали те, кто нас окружает. Теперь я знаю, что именно с их лиц он считывал истинные мысли и мотивации недоверчивого, скрытного от природы старика.

– Мой император, опять я должна просить прощения, – ответила наша мать. – Мне нездоровилось, путешествие оказалось выше моих сил.

– Путешествие? До Форума? Это что же за болезнь тебя гложет, дорогая моя госпожа?

Ответом ему было молчание. Мать не собиралась пускаться в объяснения, как бы ни давил старик. Все понимали, почему она не приняла участия в церемонии, но открыто сказать об этом не смели.

– Агриппина, я тоскую по сыну. Тоскую сильно. Не сплю. Часто плачу.

Эта внезапная перемена в императоре удивила нас всех, даже мать, и ее броня молчания треснула.

– Мой император, родители не должны хоронить сыновей.

И опять наступила тишина, нарушаемая лишь журчанием винного фонтана.