Калигула или После нас хоть потоп

– Великолепный праздник устроил Гай, о, сегодня уже ее любимый Гай!

Пир был сказочный. Как на нем проявилась любовь и преданность всех к нему!

Только этот Курион – как он покраснел, когда его взгляд встретился со взглядом Гая. А почему? Не было ли между ними раньше чего-нибудь?

Калигула подпер тяжелую голову рукой и прислушался. Посмотрите, какая сообразительная женщина. Как будто и впрямь заглянула в прошлое. Как будто знает о его старой ненависти к Луцию.

– Я понимаю, что ты этого не заметил, мой драгоценный. Ты великодушен.

Но следует замечать и такое. Я буду твоими глазами. Я слышала, какой Луций тщеславный. И парад шестого легиона это показал. Если когда-нибудь Луций добьется высокого положения, его влияние возрастет и он может стать опасным для тебя, дорогой. Как этому помешать? Этого не знает преданная тебе женщина. Она только думает: если бы Луций был где-то далеко от Рима, то опасность для тебя, мой божественный, была бы меньше… понимаешь?

Калигуле предложение Эннии понравилось.

– Далеко! Вне Рима… Но время еще есть. Увидим.

Он протянул руку.

Энния испугалась. Но, к ее радости, Калигула потянулся не к ней, а за чашей вина. Она наполнила две. Они выпили в честь Афродиты.

– Я люблю умных женщин, – заявил Калигула, выпил и позвал рабов.

Энния тем временем спрятала пергамент, который гарантировал ей пурпурную мантию императрицы.

Дзум-м-м, дзум-м-м, дзум-м-м. Удары кедровых палочек по медному гонгу созывали гостей в триклиний. Все возвращались не медля, памятуя, что сегодня сам наследник покажет свое искусство. Триклиний быстро заполнялся.

Ложе Калигулы оставалось пустым. Энния возлегла рядом с Макроном. Чернота волос подчеркивала бледность ее лица, оранжевая шаль прикрывала синяки на руках. Макрон усмехался. В его усмешке сквозила удовлетворенность – он уже спрятал под своей туникой пергамент Калигулы, взгляд Эннии был гордым и властным. Она забеспокоилась, видя, что Валерия не вернулась в зал.

Луций был на ложе один и выглядел усталым. Пил. "Она снова вернула его", – подумала Энния. Снова она торжествует, эта избалованная "римская царевна".

Музыка играла громче, чем в начале вечера. Запахи новых блюд заполняли триклиний. Рабы разливали новые вина.

Огромное отверстие в крыше начало светлеть.

Раб Ксеркс сверху с беспокойством следил за каждым шагом своей милой.

Антея вместе с другими рабынями рассеивала ароматы между столами, избегая стола Гатерия. Тот, занятый фаршированным голубем, только изредка поглядывал на нее. Набивал желудок Авиола, пил Сервий, который сначала не прикасался к вину. Макрон гремел, словно перед солдатами на ученьях. Вилан пел затасканную песенку, Мнестер декламировал монолог Ореста и ударял чашей о стол, подчеркивая долготу строф в гекзаметре. Наполовину пьян был и старый Веллей Патеркулл, подобострастно восхваляющий Тиберия в своей "Истории Рима". Вино одурманивало всех.

Потом зазвучали фанфары. Их звуки подхватили напевные флейты и опьяняющие кларнеты.

Распахнулся занавес главного входа, и в триклиний въехала колесница, влекомая менадами, на которых были только кожаные пояса.

На колеснице стояла большая бочка, на краю которой сидел, омывая ноги в вине, бог Дионис. Виноградный венок спадал ему на лоб, в руке он держал тирс, обвитый плющом, одет он был в короткую золотую тунику, расшитую лапчатыми зелеными листьями.

Вокруг колесницы за покрикивающими менадами, которые изображали из себя пьяных, с шумом теснилась толпа косматых сатиров.

Пирующие в восторге подняли отяжелевшие головы от столов. Они узнали в Дионисе Калигулу, будущего императора. Гости тяжело встали, некоторые едва-едва держась на ногах, и принялись бурно аплодировать.

Выкрики "Привет, божественный Дионис!" смешивались с визгливым "Эвое!" обезумевших менад и сатиров.

По знаку Ксеркса на бога и его свиту посыпался дождь розовых лепестков.

Колесница остановилась посредине триклиния, и Дионис, зачерпнув золотым сосудом вино из бочки, наполнил кубки Эннии и Макрона. Сто рук подняли свои чаши:

– Мне тоже, о божественный!

Пирующие подавили в себе отвращение к вину, в котором Калигула обмыл свои отвратительные ступни, и толпились с чашами у бочки, сыпля комплименты и все более шумно проявляя свои восторги. Ликование достигло апогея, когда Калигула вылез из бочки и принялся исполнять на подиуме вакхический танец, размахивая тирсом. Болтались его тонкие ноги под бесформенной тушей. Калигула отфыркивался и размахивал тирсом вправо и влево, как мухобойкой. Инструменты били, бренчали и пищали. Менады тайком потягивали из чаш на столах.

Сенека толкнул Мнестера в бок:

– Не смейся, актер, если тебе дорога жизнь!

Мнестер изменился в лице и подобострастно прокричал:

– Какое наслаждение видеть тебя танцующим, божественный!

– О божественный! О великий Дионис!