Калигула или После нас хоть потоп

Сенека закашлялся, чтобы скрыть растерянность и испуг. Император знает об этом! За ним, Сенекой, следят! Он в отчаянии думал, как снять с себя страшное подозрение. Его взгляд упал на Апоксиомена Лисиппа. Он улыбнулся, но голос его звучал неуверенно:

– Недавно Сервий Курион был у меня с сыном. И ты знаешь зачем, дражайший? Луций после возвращения из Азии пришел поклониться своему бывшему учителю. Но Сервий?! Подумай только! Он хотел, чтобы я продал ему своего "Танцующего фавна". Ты ведь знаешь это изумительное бронзовое изваяние; я получил его в подарок от божественного Августа. Сервий предложил мне за него полмиллиона сестерциев, безумец. Я посмеялся над ним.

Он кутался в плащ, избегая взгляда Тиберия. Император выжидал. Сенека хрипло дышал, но превозмог себя.

– Я знаю, Курион был ярым республиканцем…

– Был? – отсек император.

– Был, – сказал Сенека уже спокойнее. – Курион перешел теперь на другую сторону. – Он посмотрел в лицо Тиберию. – На твою.

Император хмурился. Взгляд его говорил ясно, что он ждет от Сенеки слов более точных.

– Это очень просто. Единственный сын Сервия, Луций, надежда Курионов, отличился у тебя на службе. По твоему приказу Макрон увенчал его в сенате золотым венком.

Император слегка кивнул. Да, это Макрон неплохо придумал.

– И кроме того, цезарь, – тихо, оглянувшись по сторонам, сказал Сенека, – в Риме поговаривают, что Луций увлекся дочерью Макрона, Валерией…

У Тиберия передернулось лицо:

– Ну а остальные? Ульпий? Бибиен?

– Не знаю. – Краска вернулась на лицо Сенеки. – Старый Ульпий, по-моему, наивный и упрямый мечтатель. А Бибиен был мне всегда отвратителен своей распущенностью…

– А что они говорят? – Тиберий исподлобья смотрел на философа:

– Что они говорят о моем законе об оскорблении величества?

Застигнутый врасплох, Сенека поперхнулся:

– Этот закон возбуждает страх…

– А они не хотят своими интригами нагнать страху на меня?

Тиберий помолчал. Его глаза блуждали по террасе, он нервно постукивал пальцами по мраморному столу. Оба думали о недавней казни сенатора Флакка.

Сенека соображал: смерть Флакка – дело рук доносчика. Гатерий Агриппа?

Доносчик – это гиена, а не человек. Император как бы про себя произнес:

– У этих господ много власти. Они стараются заполучить и солдат.

Например, легат Гней Помпилий. Он вполне может достичь желаемого. Не приходится ли он родственником Авиоле?

– Да, дражайший, – напряженно произнес Сенека и подумал: "Опять новая жертва? Опять кровь?"

– Я отозвал его из Испании, – бросил Тиберий и задумчиво повторил:

– У этих заговорщиков слишком много власти.

Он умолк.

Сенека вдруг сразу понял принцип и логику вечной распри императора и сената.

Сенат боится императора, император – сената.

Когда боится обыкновенный человек, он прячется, сует голову в песок, как страус, или прикрывает страх грубостью: бранится, шумит, ругается. Но если боится император, то изнанка его страха вылезает наружу: нечеловеческая жестокость. Потоки крови.

Если бы заглянуть в душу Тиберия! Сколько найдется там бесчеловечности, но и ужаса, мук! Как жалок этот владыка мира! Он даже не сумеет умереть мужественно. Тревога оставила Сенеку. Тиски разжались. Сила духа возвышала его над императором.

– Плохой я правитель, а? – неожиданно спросил Тиберий.

– Скорее, несчастный, – теперь уже без всякого страха ответил Сенека.

– Чтобы быть счастливым, правитель должен пользоваться любовью. Он должен быть окружен друзьями, у него должно быть много друзей, он не должен сторониться народа, сторониться людей. Любить других, как самого себя…

– Ты советуешь мне любить змей… Ты советуешь мне просить дружбы тех, кто отравляет мне жизнь. По-твоему, я должен обращаться запанибрата с чернью, а может быть, даже и с рабами? Ведь они, как ты уверяешь, наши братья. Я, потомок Клавдиев, и рабы! Смешно! Что стало бы с Римской империей, если бы с рабами не обращались как с рабами?

– Рабы, цезарь, – начал Сенека, – кормят Рим, Они кормят нас всех, управляют нашим имуществом. Нам не обойтись без них. И они станут служить нам лучше, если мы будем видеть в них друзей, а не говорящие орудия. И мне рабы необходимы…

Тиберий легонько улыбнулся:

– Вот видишь! Ты такой же богач, как и другие. А как же твои сентенции относительно величия благородной бедности? Если руководствоваться ими, то тебе и вовсе ничего не было бы нужно. Чтобы достичь блаженства. Легко проповедовать бедность во дворце, когда сундуки набиты и столы не пустуют.

Как совместить все это, философ?

Император коснулся самого больного места. Но ответ у Сенеки был готов:

– Это возражение предлагали уже и Платону, и Зенону, и Эпикуру. Но ведь и они учили не так, как жили сами, но как жить должно. Я полагаю, благороднейший, что тот, кто рисует идеал добродетели, тем самым делает уже немало. Доброе слово и добрые намерения имеют свою ценность.

Стремление к великому прекрасно, даже если в действительности не нее так гладко…

– О, софист, – усмехнулся император. – Это твое ремесло – перебрасывать с ладони на ладонь горячую лепешку. У нее всегда две стороны.