Калинова яма

— Эй, эй, что творите! — раздались вокруг голоса, но никто не вмешивался.

Авдеев зачем-то схватил меня за волосы и ударил затылком в стену, но я не почувствовал боли — только потемнело в глазах. Я не отпускал его шею. Схватил его за плечо, привстал на одно колено — и оказалось, что я выше его. Авдеев судорожно пытался нащупать мою шею, чтобы тоже схватить ее, но его пальцы беспомощно сжимались в воздухе.

Невероятная ярость захлестнула меня с головой.

Лицо Авдеева покраснело.

— Да стойте уже, стойте!

Нас растащили. Я увидел того, кто держал меня: это был Писаренко, лицо его было взволнованным.

Авдеев сидел на полу с багровым лицом и кашлял. Совсем как я поутру.

Я встал на ноги сам, чуть пошатнулся, оперся на плечо Писаренко.

— Ну даешь, Немец, — сказал он.

Я промолчал. Во рту все еще чувствовалась кровь: но уже не из легких, а из десен. Я сильно сжимал зубы, пока душил Авдеева.

На шум прибежал дневальный, грязно выругался, но разбираться в происходящем не стал. На утреннюю перекличку я не пришел — меня отправили к лагерному врачу, который, осмотрев, буркнул про туберкулез. И тогда я получил счастливый билет для каждого заключенного — направление в лагерную больницу. Мне повезло. Очень повезло. Я благодарил судьбу за этот кровавый кашель, и мне было плевать, что я, скорее всего, умру.

Но я не умер. Очевидно, что я не умер, ведь я пишу эти мемуары.

И больше никто никогда не пытался отобрать у меня одежду.

* * *

Время и место неизвестны

Гельмут проснулся оттого, что у него затекла рука под головой. Разлепил глаза, облизал пересохшие губы, приподнялся на локте.

Он лежал на диване в своем купе, но что-то здесь было не так.

Поезд стоял на месте, занавески на окне были задернуты, сквозь них пробивался яркий солнечный свет. Купе выглядело другим: темно-бурые пятна на стенах, засохшая клякса разлитого чая на столе, грязный потолок, разбитая лампочка. Пахло пылью.

Он сел на диван и заметил, что на нем порвана кожаная обивка — из-под нее вылезали пружины и куски грязно-желтой ваты.

Гудела рука, в голове было пусто и туманно. Гельмут отдернул грязные, засаленные занавески и увидел, что поезд стоит посреди озера, в сотне метров от берега, на котором высились огромные сосны.

Он встал, открыл дверь, прошел в коридор — стены оказались грязными и обшарпанными, пыльный ковер проеден молью.

Дверь в тамбуре поддавалась с трудом. Он налег на нее плечом, и она открылась с громким скрипучим лязгом.

Солнечный свет больно ударил в глаза. Гельмут вытащил из брюк портсигар с папиросами и спички, переложил в нагрудный карман рубашки.

Судя по тому, что вода доходила почти до ступенек, здесь было неглубоко. Гельмут закатал штанины, осторожно спустился — было почти не холодно. Дно, которое он нащупал ботинком, оказалось тягучим и илистым, но ходить было можно.

Он аккуратно спустился. Брюки можно было не закатывать — все равно вода доходила до пояса.

Вагон оказался один, он выглядел старым и проржавевшим, надпись «Спальный вагон прямого сообщения» еле читалась, в других купе были выбиты стекла.

Гельмут оглянулся. Сильно жарило солнце, в чистом небе не проплывало ни единого облака, озеро было со всех сторон окружено сосновым лесом.

Он сделал несколько шагов в воде и заметил на берегу человеческую фигуру. Прищурившись, он разглядел белобрысого подростка в коротких брюках и в белой майке — он сидел на камне с удочкой и ловил рыбу.

«Хоть кто-то живой», — подумал Гельмут и пошел к берегу.

Идти было трудно. Иногда озеро становилось глубже, и Гельмут проваливался по грудь, но близился берег.