Калинова яма

— А что, я не похож на человека, который любит поэзию? — Сальгадо вдруг засмеялся. — Конечно, с одним глазом труднее читать, но многие вещи Лорки я до сих пор помню наизусть.

— Прочитайте что-нибудь! — запинаясь, сказал Костевич.

Сальгадо поднял бокал, прикрыл единственный глаз — это выглядело чудовищно — и стал читать, и лицо его в этот момент впервые за все время изменилось.

Andamos
sobre un espejo,
sin azogue,
sobre un cristal
sin nubes.
Si los lirios nacieran
al revés,
si las rosas nacieran
al revés,
si todas las raíces
miraran las estrellas,
y el muerto no cerrara
sus ojos,
seríamos como cisnes.

Сальгадо читал тихо, с долгими паузами. Костевич слушал, зачем-то кивая.

— О чем это? — спросил он, когда Сальгадо закончил читать.

— О том, что мы все ходим по незрячему зеркалу, по прозрачному стеклу. И если бы ирисы росли лепестками вниз, и розы цвели лепестками вниз, и если бы корни могли видеть звезды, а мертвый спал с открытыми глазами, то мы были бы лебедями, — ответил Сальгадо, и вежливая улыбка вернулась на его непроницаемое лицо.

— Я ничего не понял, но это красиво. Выпьем? — предложил Костевич.

— Выпьем за месть, — сказал вдруг Сальгадо.

Сафонов вздрогнул.

— Выпьем за месть, — продолжил испанец. — Я хочу, чтобы те, кто убил Лорку, были мертвы. Эти фашистские твари убили его. Я читал его еще до войны. А потом они убили его. Я читал его в окопах, он давал мне надежду, он дарил нам всем красоту, но они убили его. Я надеюсь, что когда-нибудь они поплатятся. За месть!

Они чокнулись бокалами.

— Кстати, ходят слухи, будто Лорка жив, — добавил Сальгадо, отпив из бокала. — Я слышал историю, будто на самом деле он потерял память и отправился бродягой по Гранаде. Не знаю, правда ли это. Скорее нет. В Гранаде и Севилье его знали все, с ним не здоровались разве что лошади. Как вы думаете, что хуже — умереть или потерять память?

— Товарищи, — робко прервал его Сафонов. — Я хотел сказать, что мне пора. Спасибо за хороший вечер.

— Сафонов! — пьяным голосом ответил Костевич. — Ну ты и сволочь! Ладно, иди, ха-ха.

Они пожали друг другу руки.

— Товарищ Сальгадо, увидимся после двадцать второго числа. Надеюсь.

— Увидимся, — ответил Сальгадо.

Ему он тоже пожал руку.

К полуночи Сафонов вернулся домой. Заснуть ему удалось только в четыре утра. Он боялся.

* * *

Из воспоминаний Гельмута Лаубе

Запись от 2 марта 1967 года, Восточный Берлин

Поскольку мое детство прошло в России, русское слово «язычники» я узнал раньше, чем немецкое «Heiden».

Когда я впервые услышал это из уст сельского священника (мне было, кажется, семь лет), мое воображение живо отождествило это понятие со словом «язык». Таким и вырос для меня этот образ: языки ритуального пламени и высунутые в безумном экстазе языки беснующихся плясунов вокруг костра. Уже потом я узнал, что произошло это слово от древнеславянского «народ», но образ остался прежним. Он снова всплыл в памяти, когда в Германии началась тяга к дохристианскому прошлому. Я смотрел на статуи Арно Брекера, читал германские мифы, слушал Вагнера — а в голове у меня по-прежнему возникало слово «язычники» вместе с исступленными ночными плясками у костра, которые нарисовало мне мое детское воображение. Образ, что и говорить, совсем далекий от каменной суровости древних воинов в доспехах.

Интересно, что нашли бы на острове Рюген, если бы состоялась экспедиция, о которой упоминал Кестер в нашем последнем интервью?