Калитка, отворись!

Она обегала всю Алтайку: ведь старшеклассники были в школьной бригаде на Пятом. Но, к счастью, вспомнила, что есть ещё выпускники, не поехавшие сдавать экзамены в институт. Вскоре она стояла перед начальником с двумя девочками. Зине она тоже нашла замену, хотя об этом начальник как будто её и не просил.

Связала одежонку в узел. Сказала октябрятам:

— Не ревите. Ну что бы вы стали делать, если бы у вас самих потерялась сестра? Вот то-то…

С узелком на палке, перекинутым через плечо, отозвала Виктора — он составлял, сидя на камешке, шифрованный текст для военной игры.

— Ухожу, прощай.

Виктор встал:

— Значит, играть на рояле сегодня не будем?

— Значит, не будем… Не обижай Лидочку! — не удержалась, шепнула ему на ухо, привстав для этого на цыпочки.

Обеспокоенный, он затанцевал на месте:

— Она успела тебе сказать? (Он имел в виду, конечно, Зину.)

— Лида? Она со мной не делится. Я и сама с глазами.

— Хм! Ваша наивность меня трогает…

— Витька! — произнесла она так же несокрушимо серьёзно, как разговаривала только что с октябрятами. — Передо мной не надо. Не бойся — я над этим не посмеюсь… Ну, я пошла.

Он в недоумении смотрел ей вслед. Как она угадала, что он ничего так не боится, как показаться смешным?..

Вот она, не оглядываясь, дошла до моста, долго стоит, зачем-то глядя на воду, — может, думает, не повернуть ли обратно? Нет, сорвалась с места, побежала по тропке через огороды к дороге, «проголосовала», уселась в кабинку бензовоза. Ищи ветра в поле!..

Виктор посмотрел на часы — было девять утра. И снова углубился в шифровку.

А Нюрка вовсе не думала о возвращении. Она просто слушала радио. «Во поле берёзонька стояла», — начинал то один, то другой инструмент — и не кончал… «Берёзонька» звучала жалобой человека, который заблудился в лесу, надеждой, неуверенной радостью, и тогда всё походило на мамину песню во сне, и потом, подхваченная всем оркестром, разливалась в общем добром веселье, вместе легкомысленном и серьёзном. Как можно заблудиться, если сейчас по всему Алтаю одна и та же музыка, да ещё такая!

Если бы только все хотели слушать!..

Глава четвертая, в которой Зина, несмотря на многолюдье, живёт одна

1

В тот год, когда девочки ушли из дома Зининых родителей к неведомому лесному костру, люди впервые вырвались из земной атмосферы к Солнцу. И всегда надо иметь в виду, что за маленькими событиями малой жизни стоит большая жизнь — и без неё ничего не случается.

Но надо знать, какие поступки мерить по большой жизни, а какие — по маленькой. Нюрка о Зине вот как думала: написала она, что едет в Кучук, — значит, там, и нигде больше надо её искать. Зина же в то время, пока Нюрка бегала по Алтайке в поисках заместителей, лежала ничком на койке в алтайской гостинице. Хотя она и догадывалась, что этим самым соврала в чём-то, в чём врать нельзя, но догадки были слишком смутные. Она знала, что надо ехать, а не лежать, но её хватило лишь на то, чтобы перейти мост из лагеря в Алтайку. Вслед за этим она заплакала, ослабела от слёз и решила ждать в гостинице, пока не придёт к ней ясное решение. Услышав, что в женском общежитии всё занято, потому что проходит слёт ветфельдшеров, она почти обрадовалась: всё решается само, волей-неволей придётся идти. Но сердобольная дежурная, глянув на её заплаканное лицо, разрешила ей на денёк поселиться в мужском общежитии, за ширмой, в чистенькой комнатке, где стояли четыре койки. Здесь тоже все ещё спали, как и в лагере. Один, с круглым девичьим лицом прислонился щекой к стене, на которой висела вырезка из газеты — второй спутник в разрезе. Улыбался — видел хороший сон. Другой, чёрный, лежал на спине и храпел. Руки он выпростал поверх одеяла, и на них Зина разобрала татуировку: на правой — женщина, бутылка и туз червей: «Вот что меня погубит»; на левой — могила и крест: «Вот что меня исправит»… Третий был стар; лицо его, украшенное бородкой, напоминало по цвету мякоть солёного арбуза. Возле него на тумбочке лежали очки, каждое стекло которых состояло из двух половинок. «Наверное, когда наденешь такие очки, все в глазах двоится», — подумала Зина, и люди эти показались ей чужими и непонятными.

Из-за леса, из-за лагеря вставало солнце; лес, наверное, необыкновенно красив, но она не захотела на него смотреть и тут-то почувствовала до конца, что значит быть одинокой. Бывает, от горя открывается человеку природа — вот, мол, сколько чего есть, что можно любить, не унывай, хватит тебе на весь твой век. А бывает наоборот — беда ставит тебя словно за скобку: по одну сторону люди со всеми своими полями, лесами и солнцами, а ты — по другую. Ты даже не отставленный большой палец на руке — ты оторванный палец, но живой. И ох как тебе больно!