Камбоджа. Сезон дождей

— В начале пятидесятых мы получили от него письмо. Письмо привезли какие-то люди, проездом из Франции, они понятия не имели, кто мы такие. Послание оказалось актом раскаяния. Дед признался, что жив, просил прощения… даже упомянул некое наследство, которое планировал оставить дочери и ее детям.

— Письмо у тебя?

— Бабка сочла все это полным бредом и, впав в бешенство, сожгла его вместе с дневниками, которые хранились у нас все эти годы. Мама успела переписать по памяти лишь ту часть, где говорилось о наследстве. Ей тоже хотелось баснословно разбогатеть и уехать в Европу. — Он потянулся к пачке сигарет и закурил. — Мама рассказала мне эту историю на четырнадцатый день рождения. До этого я был уверен, что дед погиб на войне. Естественно, как любой мальчишка в этом возрасте, я заболел идеей найти деда или хотя бы его дневники, которые наверняка сохранились где-то во Франции. Я мечтал отыскать сокровища. Представляешь, какое впечатление все это произвело на неокрепшую психику подростка.

— Почему ты не говорил мне об этом раньше? Почему не просил помочь? — упрекнула его Мадлен.

— Я хотел. В тот день, когда нас познакомили, я пришел на прием именно с этой целью. Думал вовлечь тебя в процесс поиска.

— И?..

— Ты знаешь, что было потом, — отмахнулся он. — Как-то стало не до дневников.

— А что было написано в письме про наследство? — Мадлен сдержалась от еще одного ненужного путешествия в их прошлое.

— Я помню кое-что наизусть. «Белые молчаливые страницы тетрадей, которые я покрывал из года в год тысячами слов, причиняющих боль, не даровали мне искупления. Прости меня. За пределами времени и пространства…»

Его декламацию прервал сигнал, извещающий о звонке на второй линии.

— Подожди секунду, — попросил Александр. Он посмотрел на экран телефона, где нетерпеливо мигало знакомое имя. — Варвара Леонидовна!

— Александр, — в строгом голосе домработницы едва улавливалась нотка назидательности. — Я тут подумала, а какой ящик вы проверяли?

— Сто девяносто пятый. А что?

— А сто девяносто шестой?

— Зачем? — не понял он.

— Затем, что вы прописаны в квартире сто девяносто шесть. Вы же не переоформили квартиру в БТИ после объединения, по факту вы так и владеете двумя соседними квартирами.

— Но я всегда указываю сто девяносто пять.

— Это вы! Но если это официальное письмо, оно придет по адресу прописки. А прописаны вы в сто девяносто шестой.

— Ясно. — Он нетерпеливо переключился обратно на Мадлен: — Извини, надо бежать. Я перезвоню.

— Алекс! — Она как будто поймала его за рукав, перед тем как захлопнется дверь. — Пожалуйста, перезвони.

Не дожидаясь лифта, он бегом спустился вниз по лестнице. Консьерж испуганно выглянул из маленького окошка, но, завидев его в холле, тут же убрал голову назад.

В ящике не было ничего… кроме толстой тетради, завернутой в прозрачный пакет..

* * *

Что он почувствовал? Он ждал облегчения, но испытал злость и горечь. Чужая красивая жизнь, которая могла быть частью его судьбы, пронеслась, как одно мгновение, и закончилась. Уже не важно почему.

На первой странице будто в насмешку стояли знакомые слова. Он перечитывал их миллион раз. Только теперь вместо размашистого маминого почерка выцветшие буквы выстроились в один ровный, аккуратный ряд.

«За пределами времени и пространства, между небом и землей он танцует в пустоте под звуки космоса». Это и есть великое завещание деда. Он написал это в письме, сделал заглавной фразой дневника. Что это означает?

Александр почти не спал. Он узнал много о жизни Ивана Строговского. Даже слишком много, кое-что он предпочел бы не знать. Последняя запись была сделана в пятьдесят четвертом году в Каннах, в ту самую поездку, когда дед решился отправить письмо в Россию. Ласковое средиземноморское солнце и соленый морской бриз навеяли мысли о раскаянии. Как трогательно! Они останавливались в доме Пикассо. Между страницами лежали пожелтевшие наброски художника, возможно стоящие сегодня сотни тысяч.

Александр сложил рисунки в отдельную папку, надо будет показать их специалистам. В голове роились обрывки недодуманных мыслей. Перед глазами лежал открытый блокнот, испещренный его пометками.

Дневник резко обрывался, за последней записью остались чистые страницы.

Автор дневника страдал приступами отчаяния, сменяющимися эйфорией, которая выплескивалась на страницы в многословных откровениях и признаниях. Потом опять тянулись недели сдержанных, коротких, надрывных записей. Он терпеливо исписывал разлинованные листы каждый день, невзирая на свое состояние. Были дни, наполненные безмятежным счастьем, но за ними всегда следовали затяжные периоды сомнений и тоски. Последняя запись 26.08.1954: «Что есть здесь — есть везде, чего здесь нет — нет нигде».

* * *

Он проснулся от непрекращающегося телефонного звонка.

— Алле. — Александр с трудом разогнул затекшую спину, выбираясь из-за письменного стола. Сколько времени? Он бросил взгляд на часы. Начало одиннадцатого.

— Александр, вы все нашли?

— Да, спасибо, — он немного растерялся, узнав звонившего.