Камчатка

Я много чего не знаю и, наверно, никогда не узнаю. Например, кто был Педро, и кем ему приходились Бе-ба и Чина – тетками, двоюродными сестрами? – и насколько соответствовали истине мои догадки о призраке, обитавшем на даче. Не знаю, у кого теперь книга о Гудини, если она вообще сохранилась. Или что сталось с Денуччи, отцом Руисом и маминой подругой, приютившей нас в первую ночь. Мне хотелось бы сказать им, что память об их великодушии помогла мне пережить долгие годы изгнания на Камчатке.

Все эти годы я не расставался с книгой, найденной на чердаке у бабушки Матильды – старым изданием «Пленника Зенды»[58] из серии «Робин Руд», которое мама читала в детстве. Героиня книги – принцесса Флавия, девушка благородного происхождения и, главное, с благородным сердцем; ее светлые локоны были одного цвета с солнцем, изображенным на игровом поле «Стратегии». Не могу выразить, какие чувства мной овладели, когда я осознал, что даже на острове, где мы жили, когда над страной сгустилась мгла, мама назвалась Флавией в знак протеста, в знак защиты своих прав; ведь она никогда не хотела быть Женщиной-Скалой, это мир ее такой сделал – наш мир, обрекающий своих детей на голодную смерть, допускающий, чтобы их беззастенчиво обкрадывали разные мерзавцы; мир, где поневоле надо иметь каменное сердце – иначе оно разорвется от боли. Мама не хотела превращаться в камень и потому инстинктивно призвала на помощь то, что помогает нам выжить в черные дни, то, что глубоко сидит в нас с детства, – воспоминания о нежности, любви и боли или даже обыкновенные фантазии, вроде этой, которой она так стыдилась, что ни за что не хотела в ней признаваться. В своих наивно-детских, идеологически не выдержанных мечтах она была натуральной блондинкой по имени Флавия и настоящей принцессой.

81. Камчатка

Последнее, что сказал мне папа, последнее слово, которое я услышал из его уст, было «Камчатка».

Это случилось после завтрака, на площадке у бензоколонки. Мама пошла за Гномом, королем бесконечности, – он еще спал в машине. Это был даже не сон, а полное забытье: брат не проснулся ни когда его взяли на руки, ни когда мама расцеловала его и прижала к груди, ни когда его передали дедушке. Помню, дедушка понес Гнома к пикапу, и пришла моя очередь: объятия, поцелуи, мама крепко меня к себе притиснула, а потом положила руки мне на плечи, словно устанавливая между нами дистанцию, и сказала: «Веди себя хорошо». И больше ничего, «веди себя хорошо», и все, с такой же интонацией, с какой она всегда обращалась к нам перед тем, как оставить дома одних, пытаясь обуздать нашу способность переворачивать все вверх тормашками, а заодно намекнуть на последствия ослушания: мама придет и воздаст нам по заслугам, мама придет и нам наподдаст, мама придет, не сомневайся. Я еще подумал: «Женщина-Скала никогда не дает волю чувствам», будь рядом папа, он показал бы ей сжатый кулак, но папы не было, он зачем-то пошел к «ситроену».

Иногда мне вспоминается то же самое, но по-другому. Иногда мама поворачивается спиной, идет к «ситроену» и по дороге что-то роняет: красный комок, смятую пачку «Жокей-клуба», исписанную ее почерком; я поднимаю пачку и читаю, что там написано – это мое имя, вся пачка исписана моим именем, сверху донизу, словно она боялась, что я его забуду, что я навсегда буду считать себя Гарри, Гарри-эскейпистом; но я – по крайней мере теперь – больше не Гарри, я больше ниоткуда не бегу. Все это я понимаю, едва прочитав ее каракули, серьезно! – но сегодня, в миллионный раз вспомнив эту сцену, понимаю ее еще лучше, чем тогда.