Камень астерикс

Зачем Твой ангел смерти взял меня за руку и привел сюда?

Зачем взял он меня за руку слишком рано?!..

Сердце мое Опять полно неосушенных слез.

Губы мои горят от неотданных поцелуев.

А сознание мое помрачилось ужасом бессмысленной жертвы: камням, одним камням отдал я сокровище моей души…

К чему мне покрывало вечной детской радости, на что лилии совершенной чистоты?

Укажи мне, взамен небесных благ, только смысл моих страданий!

— Как это ты так мало веришь Отцу? — с укором произнес Ангел.

— Не знающий страдания, можешь ли ты судить Человека… — остановил Ангела Сидящий на престоле.

— Откройте врата, — приказал Он.

Лучезарные открыли врата к вечному свету, столь ослепительному, что одни облаченные в одежды из рук самого Царя Духа могли в нем пребывать.

— Войди, возлюбленный сын мой, — сказал Царь, взяв человека за руку.

Человек не двигался.

— Где они, мои слабеющие братья? — прошептал он. — Без них я не приму блаженства.

— Кто он, что не повинуется Отцу? — заговорили ангелы и в страхе закрылись белыми крыльями.

— Он из тех, которые до конца доводят один подвиг любви. Все остальное приложится ему. Вы, приведенные сюда его любовью, помогите его неверию, — сказал Царь.

Из вечного света появились братья, за которых человек положил свою душу.

Он рванулся им навстречу и незаметно перешел в вечность.

Ольга Форш ИНДИЙСКИЙ МУДРЕЦ

Илл. А. Яцкевича

В дремучем лесу, сквозь изумрудные сети лиан, луна, чуть серебрит корни огромных деревьев.

Спят, напрыгавшись, обезьяны. Перестали порхать, как живые цветы, попугаи, подвернули зеленые головы под красные крылья — угомонились.

Слон давно уж направил тяжелые шаги к своему дому.

Полосатый тигренок похрапывает, как сытый домашний кот.

На больших серых камнях, близко одни от другого, сидят люди, скрестивши поджатые ноги.

Они так исхудали, что, кажется, темная кожа прикрывает одни заостренные кости. Уже много лет сидят они неподвижно, воздев к небу руки, выкликая бескровными губами: «Брама, о Брама, великий…»

Десять тысяч раз в день положили они себе называть имя главного бога и только однажды, рано утром, опускать помертвелые руки, чтобы проглотить тридцать зерен вареного риса и сделать глоток из долбленой маленькой тыквы.

Шаловливые обезьянки то и дело укатывали желтые тыквы, но люди соседней деревни, почитая отшельников за святых, наперерыв приносили им новые.

Птицы не пугались поднятых рук и, случалось, свивали гнездо в сведенной, как чаша, ладони. И тот, кто сменял воду, клал уже сам тридцать зерен пустыннику в рот.

Все заботы о старцах жители поделили между собой и, как дети, нередко ссорились, чей отшельник сидит дольше на камне, кто вывел больше птенцов на иссохших ладонях…

Но как ни чтили в деревне худых старцев, никому не пришло бы на мысль бежать к ним со своим горем, смущать их покой.

Старцы сидели так неподвижно, что люди забыли считать их живыми.

И только одна, обезумевшая Суджита, посмела покрыть диким криком мерный шепот молитв.

Но ведь с ней приключилось такое, что она уже не видела блеска прекрасного солнца, а всех уверяла, будто небо сплошь заткано черной, густой паутиной.

Суджита на зеленом дворе около дома погружала в жбаны с горячею синею краской ею же тканное полотно, а единственный мальчик ее играл у забора под цветущим кустом.

Обернувшись с ответной улыбкой на веселый смех сына, Суджита вдруг увидела, как, словно живая, вытянулась одна из темных ветвей, чуть коснулась, поцеловала мальчика в лоб, и он, еще улыбаясь, упал без движенья.

— Он ужален кустарной змеей, а ее яд страшней яда кобры, — шептали соседи, сбежавшись на крики Суджиты.

Долго мать согревала горячими губами синие губки ребенка: не хотело понять ее сердце то, что видели глаза.

— Я пойду к старцам, — прояснилась надеждой Суджита, — они ведь святые, святые все могут…

Они мне разбудят малютку!

— Безумная! — закричали соседи, — к старцам близок сам Брама, их тревожить нельзя!

Но Суджита, как дикая серпа, побежала к священному месту с окоченелым малюткой в руках.

Она не спугнула в своем легком беге даже чутких, словно драгоценные камни, сверкающих бабочек.

Только маленькие обезьянки закрылись морщинистыми, как у старых женщин, руками, защищаясь от холодного ветра ее покрывала.

Но вот и большие деревья… Кольцами удава извиваются черные корни…

Луна уже совсем пробралась сквозь лианы, и дрожат серебром листья манговых пальм.

Зелеными изваяниями выделяются старцы в трепетном свете луны.

Все до последнего видны ребра, чуть раздуваются и редком дыханье.

— Брама… О Брама! Великий… — шевелятся блеклые губы.

— Отцы, помогите! — зарыдала Суджита.

Ни один не прервал свои размеренный шепот, ни один не поднял век, прозрачных, как перепонки летучих мышей.

— Вы только взгляните, как прекрасен мой спящий малютка! Отцы, опустите воздетые руки на черные кудри уснувшего, попросите великого Браму его разбудить!

Но не дрогнули воздетые к небу, как черные сучья, сведенные руки.