Камень, брошенный богом

С придорожного валуна, я бегло рекогносцировал местность. Безлюдье, жара и камень в неограниченном количестве. Лишнего вдохновения открытие не принесло, но и не расстроило — деньги имелись, экипирован не хуже испанского гранда, здоровьице нормализовалось и за исключением мерзопакостного привкуса во рту от жевания чудодейственного корнеплода ни чем о себе не напоминало. Я был готов опробовать новую жизнь на зуб! Правда, новизна её относительна. Вбитые в мою башку безымянным кудесником познания, укладывались в прокрустово ложе курса Грановского о Средневековье. Из необычного отмечу полное отсутствие смены дня и ночи. Ни тебе нежно-розовых утренних зорь в дымке стелящегося тумана, ни фиолетовых вечерних небес в окладе предгрозовых пурпурных облаков, ни волшебства звездно-лунной поры поэтов и любовников. Солнечный желто-красный горб занимал добрую половину небосвода и баста! Круглогодично день и лето. Вопрос бодрствования и сна урегулировали просто и строго. Семнадцать "дневных" часов[3], отсчитываемых ударами церковных колоколов (а кое-где и курантов), народ вкалывал, лиходействовал и греховодничал ради хлеба насущного. "Ночное время" — Комплету или время Скорбных Небесных Слез, а попросту дождя[4], тот же народ занимался всем ранее упомянутым, но с риском огрести загробные страдания и муки. О чем его, народ, не единожды предупреждали с амвона попы. Так продолжалось семь дней из десяти: иснайен, саласан, арбан, хамис, джумни, сабти и квира. Три оставшиеся: вигилий, нумен и пиетас вышеупомянутые попы предписывали молиться, посещать храмы и вести "дела благостные, похвалы достойные". Верующие так и поступали, ну, а неверующие, водились и такие, коротали отпущенные сроки в кабаках, игорных домах и борделях. Из прожитых, праведно или неправедно разговор отдельный, декад складывался календарный год, длительность которого определялась созреванием на священных грядках Ардатской (и только там) обители особого сорта репы, прозываемый Даром Небес. Как только снимали урожай, объявляли наступление Великих Благодарений. Народу давали гульнуть Великую Седмицу, а затем монахи под стенания и молитву сеяли репу вновь, личным примером призывая, закруглятся с праздностью. Особо непонятливых секли на площадях розгами, вколачивая почтение к вере и морали.

К диковинам здешнего бытия можно отнести и отсутствие сторон света. В место привычных уму и слуху направлений на запад, восток, север или юг, оговаривали — на закат и от заката, против кюриакэ[5] или по кюриакэ, называя количество лиг[6].

На этом, пожалуй, о необычном все. В данный момент, в нумен шестой декады, приблизительно в четвертый час Септы, я находился на имперском торговом тракте, ведущем в Тиар. Мое одиночество скрашивал назойливо круживший в высохшем небе гриф. Круг за кругом, мягко валясь на крыло, накручивала терпеливая птица над моей головой.

— Черный ворон, я не твой, — пропел я наглому падальщику, преждевременно отнесшего меня к своим гастрономическим притязаниям.

Пение грифа не убедило, и он продолжал медленный полет по кругу.

Время текло, я ни вяло, ни бодро, шагал. Каменный пейзаж разнообразили чахлые деревья, и наблюдалась посещаемость здешних мест людьми. Пообочь дороги, на скрипучей виселичной перекладине болтались дурно пахнувшие останки, какого то прощелыги. Сдержав дыхание, я поспешил пройти дальше, стараясь не оглянуться на мертвый взгляд гноящихся глазниц.

Скоро холмы расступились, пропуская дорогу в долину. Не единой живой души! Камни, жара и манящим миражем, в лиге ходьбы — крошечная тополиная рощица. Пошамкав пересохшим ртом, я мужественно потопал вперед, уповая обрести под белесой зеленью дерев отдых и спасительную прохладу родника. Мечты, мечты! Рощица оказалась малюсенькой, и родника в ней не имелось. За то в тени молодых топольков, надвинув на лоб, от света и мух замусоленную шляпу, дрых экземпляр Homo sapiens — эдакий переросток Илья Муромец.

Возможно, я бы и проследовал мимо, не потревожив безмятежный сон храпевшего на всю округу, но в головах у богатыря лежал туго раздувшийся мех. Правда тут же лежал и меч, но его угрожающий вид мелочь против необоримой жажды, терзавшей меня.

— Послушайте, любезный, — галантно обратился я к хозяину бурдюка.

"Любезный" ответил весьма не любезно.

— Проваливай!

В его тоне не прозвучало ноток дружелюбия. Я вожделенно впился взглядом в бурдюк. Вода! Во рту стало суше, чем в доменной печи и в голову полезли дурные мысли. Рука как у заправского бретёра машинально легла на эфес. Я повнимательней пригляделся к обладателю водных сокровищ.

На вид лет сорок. Бержераковский нос, под глазами мешки, пышные гвардейские усы и рваный шрам на щеке. Одежды в отличие от моих не блистали ни вышивкой, ни золотом. Обыкновенный воинский трудяга, в многократно чиненых сапогах.

— Не подскажите, который час? — не вняв совету проваливать, спросил я, отвергнув грубое насилие и склонившись к "высокой дипломатии".

Детина сел и непонимающе уставился на меня.