Камень Дуччо

– Это прекрасная новость! – воскликнул Содерини. Он пробрался сквозь толпу и встал рядом с Микеланджело. – Почему бы тебе, сын мой, не высказаться сейчас о том, где следует установить статую?

– А я считал, что мы договорились не спрашивать мнения самого скульптора, – процедил Макиавелли, метнув взгляд на Леонардо. – Оно чересчур предвзято.

– Ну конечно, что за нелепость – спрашивать у мастера искусств о его искусстве! – ехидно выкрикнул с галереи Сангалло.

– Так что же, сын мой? – напирал Содерини. – Скажи, где место Давиду? В полумраке лоджии или у входа во дворец?

– Или на кровле Собора? – подсказал Джузеппе Вителли.

– Только не в лоджии, – твердо ответил Микеланджело, сверкнув глазами в сторону Леонардо.

– Мастера согласны! – провозгласил Содерини. – Статуе стоять у входа во дворец Синьории!

Собрание снова взорвалось неистовыми спорами, почтенные синьоры надрывали глотки, стараясь перекричать друг друга.

– Давида нельзя выставлять напоказ, его следует прикрыть. – Леонардо удалось возвысить голос над общим гвалтом. – Поставить за невысокой загородкой, чтобы не создавал помех для официальных церемоний. И, конечно, как-нибудь пристойно задекорировать… – он прочистил горло, чтобы голос звучал громче, – его необрезанный пенис и так искусно выполненную скульптором лобковую поросль.

Все мгновенно замолчали. Содерини захлопал глазами. Макиавелли подавил смешок.

– Вы могли бы выбрать выражения и поделикатнее, – с укоризной заметил гонфалоньер.

– С чего бы мне стесняться в выражениях, когда мы говорим о статуе высотой в девять локтей, к тому же совершенно голой?

– А вы что, видели ее? – спросил Микеланджело, весь красный от злости.

– Нет. Зато слышал ее описание, притом из самых достоверных источников. Или вы скажете, что я в чем-то ошибся?

Все повернулись к Микеланджело. Он отрицательно помотал головой.

Леонардо ждал, позволяя собравшимся оценить молчаливое согласие скульптора.

– Мы не слышим слов, которые могли бы убедить нас в том, что эта неприличная громадина имеет право торчать на самом виду у входа во дворец Синьории. Так с чего мы решили, будто уже столковались об этом?

– За такую показную наготу Савонарола живо сжег бы нас на костре, – заметил Боттичелли, и краска отлила от его щек. Еще недавно старик был ревностным последователем Савонаролы и даже собственноручно бросил несколько своих полотен в его костер тщеславия. Видимо, проповеди фанатичного монаха до сих пор витали в его голове.

– В лоджии – вот где ей стоять! – громко объявил Леонардо. – И на самых задах.

Микеланджело смотрел на него так пристально, как чайка смотрит на воду, ожидая момента, когда в волнах блеснет рыбья спинка.

– Неужели вы и правда готовы прислушаться к мнению этого господина в вопросе, решать который необходимо сердцем и душой? – Голос Микеланджело взмыл над толпой, как рев боевой трубы перед битвой. – Скольким из вас он пудрил мозги своими россказнями о великой пользе отстраненности и научной объективности?

Леонардо удивился, увидев, как много рук поднялось в ответ.

– Разумеется, все мы наслышаны об этом, – продолжал Микеланджело. – Ему ведь нет удержу, стоит на секунду замолчать, как он тут же влезает со своими учеными рассуждениями об объективности.

В зале засмеялись. Перуджино толкнул Леонардо в бок. А тот почувствовал вдруг, что его лицо запылало. Но он ведь не покраснел, верно?

– Он сидит с этими своими диковинными приборами, очками да всякими увеличительными стеклами и изучает нас отстраненно и холодно, как изучал бы экземпляр неизвестной науке твари. Сколько раз он принимался зарисовывать ваши нахмуренные брови вместо того, чтобы спросить, чем так рассердил вас? Сколько раз вы слышали от него обидные шутки вместо серьезного разговора по существу? Скольким из вас доподлинно известно, чем живет его сердце, какие чувства волнуют его, чем наполнена его душа?

Леонардо заметил, что даже Макиавелли отвел от него взгляд.

– Зато обо мне вы все знаете. – Голос Микеланджело смягчился. – Я весь как на ладони, мои чувства, мое сердце, моя душа отражаются на моем лице, в моих глазах, в моем мраморе. Я открыт – открыт для всех. Так кому же вы доверите решать, куда установить статую, призванную вдохновлять ваших сограждан? Ему? Или мне?

Руки присутствующих снова взмыли вверх.

– Давиду место у входа в городской совет, – объявил Содерини, дождавшись, пока все проголосуют. – А теперь, мой мальчик, тебе остается навести последний лоск на статую. Мы рассчитываем, что ты управишься к весне, и тогда летом устроим торжественную церемонию открытия. – Содерини пожал Микеланджело руку.

Некоторые собравшиеся потянулись к выходу из залы. Боттичелли наклонился к Леонардо:

– Тебе не в чем себя упрекнуть, мой старый друг, ты честно бился. Однако приходит момент, когда мы должны дать дорогу молодым, пусть и они пожнут свою славу. Помнится, ты и сам, когда был школяром, наступал мне на пятки.

Боттичелли смиренно вздохнул, затем поднялся и, опираясь на трость, тяжело пошел вниз по ступеням галереи.