Камень и боль

– Он так говорит. А сам вступил в бой со всей церковью. Ты понимаешь? Этот бой тем и страшен. Священник против священников. Каждая сторона утверждает, что с нею бог. Савонарола во имя божье идет против папы. Александр уже дважды запрещал ему проповедовать, и Синьория дважды оплачивала снятие запрета. Он хочет обновить церковь, исправить церковь, реформировать церковь, улучшить церковь, и я не знаю, что еще сделать с ней. Сколькие до него желали этого, и все кончили костром. Но я прекрасно вижу. Савонарола сгорит не за церковь, а из-за папы. Савонарола пойдет на смерть не за догматы, он пойдет на смерть из-за тиары. Потому что он говорит о созыве совещания, хочет, чтобы съехались светские государи и сместили Александра, – а от этого любого папу может хватить хороший удар. Знаешь, я над этим много думал. Провозгласи ересь – и с тобой будут спорить, пошлют против тебя докторов богословия, и ты, может быть, отделаешься отреченьем. Но заведи речь об отнятии тиары… и ты погиб. Александр Шестой будет не первый, который так поступит. Савонароле не удалось поднять большое освободительное движение во всей церкви, ему удалось только изменить Флоренцию. Не сумев увлечь за собой прелатов, он в отчаянье борьбы обращается к светской власти. На кого же он теперь опирается? На это будущее совещание… на Карла Восьмого, на Ягеллона, Генриха Английского… Светские государи должны сместить папу! По-твоему, бог даст благословение этому монаху в ущерб своему наместнику?

Макиавелли опять язвительно засмеялся и прибавил:

– Савонарола падет. Падет не только оттого, что, сам принадлежа к духовенству, возбуждает светскую власть против духовной, он падет еще оттого, что слишком искренен, подходит ко всему слишком серьезно. Каждый искренний человек неизбежно должен погибнуть там, где все – лицемеры и трусы.

– У тебя странная философия, Никколо, – сказал Микеланджело.

Макиавелли усмехнулся.

– Может, и странная, да соответствующая действительности, мой милый. Видишь ли, я не умею приспособляться к здешним обстоятельствам, вижу все в другом свете, не хочу быть простым чинушей, мое время еще не наступило. А пока жду, и у меня пропасть свободного времени. Упорно учусь – и отсюда моя философия. Только не по Платону и Аристотелю, ими пускай занимаются другие, которые так плохо здесь кончили, – я не любитель туманов. А по Титу Ливию, Полибию, Тациту, Цезарю и Светонию. Вот откуда моя философия, вот кто мои авторы, научившие меня мыслить, не растекаясь, существенно и трезво, они научили меня не верить людям и всегда видеть прежде всего не добрые свойства их, а дурные, быть всегда настороже, видеть плохое раньше хорошего. И я, следуя этим авторитетам своим, ясно вижу, что в жизни народов события вечно повторяются и люди поступают всегда одинаково, на одно и то же событие у них всегда один и тот же ответ – до Христа или после него, какой век – это не имеет значения. Потому что у людей всегда одни и те же страсти. Так что одна и та же причина вызывает одни и те же последствия.

– Никколо… – неуверенно промолвил Микеланджело, – а что теперь будет со мной?

– Ты будешь голодать, – просто, по-приятельски ответил Макиавелли. – Не думай об этом, я уж давно голодаю. Голодать будешь… а может, и нет. Мне сейчас пришло в голову: постарайся добраться до Лоренцо Медичи…

– Что? – воскликнул Микеланджело в изумлении. – К какому Лоренцо Медичи?

– Вот как? – засмеялся Макиавелли. – Ты ничего не знаешь! Тогда Пьер, может, ты помнишь, – возмечтал о тирании и велел посадить в тюрьму двух своих дядей, Лоренцо и Джованни Медичи, но им удалось перед самой казнью бежать к Карлу Восьмому, и с ним они вернулись во Флоренцию. Теперь они здесь живут, но только зовутся уже не Медичи, – во Флоренции не должно быть ничего медицейского, так они переменили фамилию. Теперь они – Пополано… Народные!

Макиавелли рассмеялся от всей души, так что был вынужден даже прервать речь. Потом продолжал:

– Вот чем кончилась мечта Лоренцо Маньифико! Медичи во Флоренции не смеют даже называться своим именем. Но этот Лоренцо Медичи, Лоренцо Пополано, страшно любит втайне разыгрывать из себя Маньифико, – сам увидишь, посмеешься. Он будет тебе рад. Ему нужен двор, не хватает художников, ты будешь первым. Да еще – как наследство от Маньифико… будешь делать статуи святых, не вздумай только чего другого!

Медичи! Опять Медичи! Твои пути будут всегда перекрещиваться с путями Медичи… сказал там, на церковной скамье в Болонье, изгнанник, который в несчастье обрел дар пророчества. Лоренцо – Медичи, не именем, а родом, – это из страха перед Савонаролой называется он Пополано, а родом он Медичи…

– Спасибо тебе, дорогой Никколо, я пойду к нему. Надо мне иметь какой-нибудь заработок – из-за родных, не могу же я быть им в тягость… Завтра же схожу к Кардиери, чтоб он меня туда сводил, – ведь мой милый Кардиери с Аминтой, наверно, при дворе этого… Пополано!

Макиавелли взглянул на Микеланджело искоса, потом сказал: