Камень и боль

– Да. Именно потому, что мы тогда поклялись друг другу перед крестом у ворот, я буду продолжать. Когда ты вернулся из Нурсии от волшебницы Сивиллы, к которой ходил обручаться с мертвой, чтобы та помогла тебе стать выше любого из наших маэстро, я ждал уже от первой работы твоей чего-то безмерного, превосходящего все представления, чего-то такого, что повергло бы нас в прах, перед чем я мог бы застыть в изумлении… Ведь ты душу за это отдал!.. Но ничего не изменилось, все то же влияние твоего Гирландайо, – и то, что ничто не изменилось, было для меня еще большим ужасом и разочарованьем, чем для тебя самого… Я никогда не переставал тебя любить, никогда не забуду, что ты для меня сделал. Конец наших отроческих лет всегда останется для меня полон солнца и любви. Я испытал тяжелое разочарование… и ты это почувствовал. Может быть, поэтому мы с тобой подчас друг друга избегали… Я сам не понимал, в чем дело, а ты никогда точно о том, что там было, не говорил… Скажи, Франческо… Кто знает, что будет хоть нынче ночью, что завтра, мы все на краю могилы, ждем только смерти… Скажи мне теперь… Дьявол сбил тебя с пути? Обманула, предала та мертвая? Подвел ад тебя…

Граначчи, бледный, молчал.

– И потом, твои картины, – продолжал Микеланджело, ломая себе пальцы до боли. – Картины твои… одни святые, чаще всего архангел Михаил, – словно именно тот, кто сразил сатану, больше всего и привлекает тебя… одни святые… и матерь божья. Матерь божья… царица небесная, победительная, пречистая… Я этого не понял, Франческо, мне это казалось кощунством!..

Граначчи, бледный, молчит.

Микеланджело вспыхнул, встал вплотную к нему и, схватив несколько валявшихся на столе кистей, переломил их с гневным криком:

– Это было кощунством! Было! Ты богохульствуешь! Я понял! Сознательно богохульствуешь! И ходил к той волшебнице в горах, чтоб эта проклятая мертвая даровала тебе дар славы!.. Господи, в какое время мы живем! Ты сам говорил: такая покойница обладает великой силой, я обручусь с ней, никогда не обниму живую женщину, пускай сокрушат меня адские силы, если я изменю ей… так ты сам говорил, и был там, и там совершились ужасные вещи, ты, живой, с ней, мертвой, уста к устам, тело к телу, это сложные обряды, по твоим словам, я потом много думал о тебе, ты там был, не можешь отрицать, и когда потом Аминта…

Тут Граначчи выпрямился, пепельно-серый, и, сжав кулаки, сдавленным голосом проговорил:

– Замолчи, Микеланьоло! Замолчи!

– Нет, ты не закроешь мне рот, Франческо, я скажу все, мы, видно, плохо тогда поклялись друг другу! Аминта! Она так полюбила тебя. Ведь это из-за тебя все ее измены, все ее заблуждения… она сама мне говорила… ты был ее домом и любовью, жизнью и небом, из-за тебя – смерть Кардиери, а ты от нее отрекся, хоть и твое сердце разрывалось от любви, отрекся, потому что был обручен с той мертвой, которая теперь в аду, которая тебя обманула, не дала тебе искусства и славы, провела, из-за нее – вся твоя мука, твоя и Аминты, из-за нее и смерть Кардиери… Да, дьявол получил свою долю, и ты это устроил! Один грех всегда обрушивает за собой лавину других, ты сделал это, Франческо…

Он замолчал и прикрыл себе лицо, словно ожидая удара.

Граначчи стоял тяжелый, мертвенно-бледный, голос его прерывался. Он промолвил:

– Бедный Микеланьоло…

И подошел к нему. Тот застонал.

– Так я расскажу тебе все… – сказал Граначчи. – Ты ошибаешься, клятва не нарушена. Я…

– Я тоже был у волшебницы… – прервал его Микеланджело, и голос его, доходящий словно из какой-то непроглядной тьмы, звучал глухо и пусто. – Я тоже был У волшебницы, там, в Болонье, навеки с ней обручился, у нее волнистые черные волосы и белый жемчуг. "Уезжай, – сказала она мне, – у нас есть дом…" Я никогда не знал дома, ты не знаешь, как я тоскую по дому… навеки с ней обручился, ты видишь, наши пути с тобой во многом схожи, хоть ты бросился в Нурсию, а я в Болонью, но оба – за своей судьбой… А ты говоришь мне: ты изменился к лучшему, Микеланьоло, это бессмертные мазки, полезное было путешествие… говоришь ты… видит бог, ты не должен так говорить, не должен! Я знаю только то, что ты говорил тогда, это было так страшно правдиво, тогда я еще не понимал, а теперь слышу все время твои слова о любви, суровой, как лавр, холодней снега, любви, смеющейся мукам, творящей только зло… а все-таки это любовь… Почему ты не отвечаешь, Франческо?

– Я не был у волшебницы, – тихо промолвил Граначчи.

Тут Микеланджело, до боли закусив губы, воскликнул:

– Неправда!