Камень и боль

– Мессер Буонарроти… – рука, поднявшись над столом, прервала дальнейшую речь Микеланджело небрежным, усталым мановеньем, – будем друг с другом откровенны. Я уже старик и видел на своем веку столько лжи, притворства и обмана, что даже заболел тоской по искренним словам, и от вас жду теперь… не будем ничего скрывать… не будем притворяться. Сейчас ночь. Будем говорить иначе, открытей и правдивей, чем говорили бы друг с другом днем. Ведь ночь всегда обнажает сердце человеческое больше, чем дневной свет… есть такие правдивые слова, которые мы находим только ночью… и напрасно хотели бы вымолвить их днем… Это как бы речь глубин, которая должна вновь вернуться в глубины, во тьму… Так будем выбирать такие слова… Они будут предназначены только для нас… Вы, я и ночь, трое нас, tres faciunt collegium 1, и слова эти будут забыты, как только мы опять разойдемся, вы, я и ночь… начнет светать, все опять станет другим. Так вот, мессер Буонарроти, я, старый человек, пришел к вам, юноше, я, чье имя слышно теперь во всем мире, пришел ночью к вам, пока еще, в сущности, только начинающему… пришел затем, чтоб говорить о мире… потому что вы, Буонарроти, я знаю, не такой, как другие, и нам с вами понять друг друга легче, чем кого-либо другого. А вместо этого что-то разделяет нас – это чувствуете вы, чувствую я, что-то враждебное, и хорошо было бы, если б мы это выяснили. Нынче вы на меня резко и беспощадно напали, да, нарочно унизили меня при каких-то купцах… не имевших для вас никакого значения… Хотели унизить меня и унизили. А за что? Что я сказал дурного? Вам случалось, конечно, слышать и более злые слова… и сомневаюсь, чтоб вы сейчас же отвечали на них всегда с такой грубостью. Я знаю, причиной вашего гнева было не то, что я сказал. Так что же? Вы шли с работы, усталый, замученный, весь в грязи и пыли. Я не могу жить без блеска и роскоши, без благовоний, изысканности, хорошей одежды, без слуг, коней, цветов, музыки, красивых лиц и некоторой жизненной утонченности. Тут мы столкнулись… но и не в этом, я знал, причина вашей вспышки. Это, может быть, могло возмутить вас в ту минуту, но не до такой степени. Здесь есть что-то глубже, загадочней… Мы не назовем это, мессер Буонарроти?

1 Трое составляют общество (лат.).

Микеланджело подошел ближе и, глядя прямо в ледяное лицо Леонардо, промолвил:

– Я думаю, мы никогда не сможем этого друг другу назвать. Назовут другие, которые будут судить о том, что каждый из нас создал.

– Вы от меня ускользаете, Микеланджело! И довольно обидно возвращаетесь к тому, что метнули в меня вечером… Каждый из нас создает свое и по-своему… Не будем отдавать друг другу отчет о своей работе, но и не предоставим судить о ней другим… Другие! Кто эти другие? За свое долгое пребывание при миланском дворе я хорошо узнал, кто эти другие… Зачем предоставлять им то, что мы можем сказать друг другу сами?

Микеланджело нахмурился, и лицо его постарело.

– Потому что я… никогда не умею сказать того… что хочу… выходит всегда иначе, чем я имел в виду. Мне всегда была противна болтовня об искусстве, о людях, о жизни… За столом Медичи философы толковали об этом до изнеможения… я понял, какое это пустое занятие… об этом совсем не надо говорить… пользоваться словами, всего значения которых человек даже понять не может… только произносит их… а смысл потом улетучивается… Я не умею выбирать слова…

– А сам – поэт, – покачал головой Леонардо. – Я ведь слышал, вы пишете сонеты.

– Это другое дело… Я создаю стихи так же, как статуи… Я их ваяю!

– Так… – слегка улыбнулся Леонардо. – Я вижу, вы набрасываетесь на все, как женщины. Одолеть. Овладеть. Покорить. Поработить. Но это неправильный путь.

Микеланджело с удивлением поднял голову.

– Почему? Разве есть другой путь?

– Да. – Леонардо опять положил свои тонкие руки на стол и долго смотрел на них. – Цель не в том, чтобы навязать материи свою волю – излить в нее свои мысли и свои страсти… нет и нет, дело идет о чем-то гораздо более трудном и драгоценном… Оставить ей ее жизнь… раскрыть загадку этой жизни… постичь ее… материя хочет жить своей жизнью… не мешайте ей… укажите только на ее тайны… В этом великое искусство… Вот – свет. Долго считали самым формообразующим началом краску… нет, пришлось объявить более существенное – свет, тайну света, перед которым краска вынуждена отречься от своей материальной сущности и подчиниться… дайте жить свету, не навязывайте своей воли ни ему, ни краске, самое великое искусство – выражать только то, что вещь хочет выразить сама…

– Нет! – резко возразил Микеланджело. – Чтобы творить по-настоящему, я должен сперва понять свое собственное сердце. Тема – только отпечаток моей собственной внутренней жизни. Чтобы творить по-настоящему…

– Что это значит – творить по-настоящему, мессер Буонарроти?

Микеланджело, наклонившись к нему через стол, крикнул:

– Знаете, кого вы мне напоминаете, Леонардо да Винчи? Пилата… Пилата. Я не хочу говорить обидного… но – Пилата. Стоите перед божественной правдой и спрашиваете: что есть истина?

– А вы никогда не задавали себе такого вопроса?