Камень и боль

1 "Вот Люцифер (Светоносец), говорю я, не знающий заката" (лат.).

Тут Микеланджело, напрягши всю свою волю, вскочил и распахнул двери.

– Уходите… мессер Леонардо!

Тот поглядел на него с удивлением, словно просыпаясь… Но достаточно было ему взглянуть на лицо Микеланджело, чтоб он сразу очнулся. Он встал, плотно закутавшись в свой длинный черный плащ.

– Вы наводите ужас, Леонардо…. – прохрипел Микеланджело. – Уходите! Я не хочу, чтобы вы после всего, что я сейчас слышал, оставались здесь здесь, где я живу… работаю… существую… где единственный мой кров и дом…

Лицо Леонардо искривила болезненная, горькая улыбка.

– Разве я сказал что-нибудь обидное? Не помню… Я сказал вам лишь сотую часть тех мыслей, которыми хотел с вами поделиться и ради которых пришел… И вы тоже будете считать меня колдуном, союзником дьявола, как другие, и для вас тоже я богохульник и нечестивец?

– Больше, чем богохульник и нечестивец, Леонардо… Уходите! Теперь я знаю, что нас разделяет…

– Я знал это раньше вас, – сказал Леонардо и, подойдя к нему вплотную, положил свою узкую руку ему на плечо. – Если мы теперь не сказали друг другу всего, твоя вина! Я ухожу, раз ты меня гонишь, такова теперь моя участь быть вечным изгнанником… Но и ты, Буонарроти, изведаешь эту участь… и никогда не забудешь меня и эту ночь…

– Не забуду! – воскликнул Микеланджело. – Всегда буду помнить, куда свалился бы, если б пошел по твоему пути…

– Свалился? – возразил с холодной улыбкой Леонардо. – О, счастливая вина, счастливое паденье! – так бы ты должен был молиться, как молятся священники. Без паденья не было бы искупления. Свалился? Куда? Разве паденье не ведет тоже на небо? А знаешь, о чем мы спорили по поводу Дантовых стихов, когда ты к нам подошел? О том темном месте в девятой песне "Рая", о терцине насчет превращения дольнего мира в горний… вот зачем я позвал тебя, Микеланджело, вот зачем: чтоб ты это объяснил!

– Уходи!

Микеланджело сжал губы, глаза его метали искры.

Еще раз скользнув по нему взглядом, Леонардо да Винчи промолвил:

– Я тебе много предсказал нынче ночью, Буонарроти, прибавлю только вот что: когда ты будешь умирать…

Но Микеланджело быстро захлопнул дверь и, задвинув щеколду, прислонился к двери всем телом, тяжело дыша. Лихорадочно горящие глаза его бегали по теням и зажженным свечам, по стенам и мраморным рельефам, по куче сваленных в углу комнаты расчерченных картонов, всюду…

Снова послышались тихие удары ладонью в дверь. Микеланджело схватился за горло, словно задыхаясь. У него кровь застыла в жилах. Удары возобновились. Гость, видимо, хотел договорить до конца. Микеланджело замер в ожиданье. Послышались медленные, тихие шаги вниз по лестнице. Неотступный все-таки уходил, тяжело ступая. Он был стар.

Микеланджело встал на колени возле стола, протянул на нем руки и, положив голову на столешницу, долго оставался так, не шевелясь.

Начало светать. Наступил новый день. С мучительным давлением в сердце, невыспавшийся, не поев, ослабевший и больной, Микеланджело подошел к забору возле Санта-Мария-дель-Фьоре, отпер калитку и засмотрелся на сверкающую статую. Его Давид почти готов, осталось немного. Камень ожил, это был уже не пролежавший сорок лет в земле мертвый болван, заваленный нечистотами и забытый. Он выпрямился и ждет того, кто в чешуйчатой броне каждый день на рассвете выступает из рядов неприятельских, чтобы в сознании своей силы и гордыни поносить сынов света.

Микеланджело снова принялся за работу.

В этом году, в середине августа, в ворота Флоренции влетел на измученном скачкой коне гонец с известием о скоропостижной смерти его святости Александра Шестого, который выпил по ошибке отравленное вино, приготовленное для другого, и по этому поводу Сангалло возликовал, крепко напившись цельного, ничем не подмешанного вина. Потом он стал жадно собирать все любопытные рассказы о смерти папы и усердно разносить их по городу.