Камень и боль

Вот базилика построена, усилия по выведению свода и стен завершены, отделка не имеет себе равных. Эта каменная сокровищница молитв и богослужений стоит, не зыблемая ни бурями грядущих веков, ни разливами крови, ни пожарами войн. Метлы божьего гнева не прикасаются к ней, ангел карающий обходит ее. Волны погибели с грохотом откатываются от ее стен, и она, белая, ослепительная, озаряет все царства земные. И видел он неоглядные толпы языков, несчетные поколенья, неизмеримые множества, смиренно паломничающие к этому дворцу бога и грядущих понтификатов. Паломническое пенье гудит без отзвуков. Слова дробятся в песнопеньях, взаимно друг друга проникающих. И вдруг он видит, как эти толпы сбиваются с дороги. Блуждают. Стремятся к алтарю св. Петра и не могут найти. Видел, как они бродят, растерянные, по капеллам, а пути в главный неф нигде нету. Он опять развернул некоторые листы и принялся внимательно рассматривать, ошеломленный этим открытием. Он слышал, как волны толп, катящиеся, как в море, разбиваются о стены, отступают, вновь кидаются на стены и вновь оказываются отброшенными. Центр храма высится сам по себе, резко отграниченный, без всякой связи с капеллами. И капеллы тоже – совершенно самостоятельные здания, прилепленные с четырех сторон света, от них нет пути к центру, розе искупления. Храм… это Христос, и с давних пор строители, молясь своим творчеством, всегда строили храмы в форме креста или распятого тела. А Брамантовы ротонды всегда нарушали эту стародавнюю каменную молитву. Одним из его изобретений было также воскрешение круглых античных храмов, приспособленных к христианскому культу. Но храм… это Христос, и нарушение канона здесь всегда мстит за себя. Свод перестает быть образом надежды и жажды рая, плиты пола – смиреньем, алтарь – головой, а боковые нефы распятыми, пригвожденными руками. И здесь – та же месть. Независимые друг от друга капеллы – словно шляпки крепко вбитых гвоздей. Округлость центрального собора – даже не античный периптер, и здесь тоже – уход за пределы того, что задумано строителем, получилось нечто большее. Этот круг – терновый венец.

Микеланджело молча сложил планы обратно на рундучок, выпрямился. Пронзительный, острый взгляд Юлия следит за его медленными движеньями.

– Много гробниц святых придется закрыть и разобрать, – промолвил Микеланджело, стесненный этим взглядом.

– Я перенесу их в другое место, – ответил папа.

– Гробница святого папы – апостола Петра – бесцеремонно сдвинута.

– Этого не допущу, – сказал папа.

– Фасад обернут вокруг храма, нет места для хоров, эти четыре рукава ни капеллы, ни хоры, ни нефы.

– Но они прекрасны, великолепны, – возразил папа.

Микеланджело склонил голову и медленно промолвил:

– Нигде нет креста, Браманте не поставил креста.

– Я поставлю сам, – сказал папа.

Тут Микеланджело молча отошел, а старик крикнул ему вслед:

– Ты все еще перечишь мне?

– Я не перечу вашей святости, – возразил Микеланджело, – я всегда хотел исполнять ваши желанья. Но до сих пор никогда не работал по команде и вот так – без подготовки…

– У меня будешь работать по команде, – ответил Юлий. – И все у тебя приготовлено, даже отговорки. Или хочешь быть тоже, как… как остальные?

– Никогда я не хотел быть, как остальные, – воскликнул Микеланджело. Я всегда давал отпор этим остальным. Всегда воевал с ними. Мрамором, камнем. Доказательство этого – мой "Давид". Я иду один, как он, всегда против остальных. Один, совсем один.

Юлий минуту молчал. Потом, сев и сложив руки на своих худых коленях, промолвил:

– Что знаешь ты об одиночестве…

Голос его – чужой. Словно старик обращался с этими словами к самому себе. И ответил себе молчаньем. Только рука его, медленно поднявшаяся от разбитых долгими молитвенными преклонениями колен к без устали горящим глазам, говорили вместо слов. Но, вспомнив о юноше, он кривит губы в усмешку.

– Ты был в Каррарских горах, но там нет одиночества.

– Там нет ничего, кроме одиночества, – ответил Микеланджело. – Там мне больше всего хотелось работать. Если б я мог там остаться, так создал бы совершенное. Над мрамором – тишина. Высокое звездное небо над мраморными горами, по тропинкам которых я бродил без проводников и без отдыха. Слушал, как отовсюду говорит камень, и это было одиночество – камня и мое. Там я испытал страстное желание создавать гигантские статуи из этих гор, огромные фигуры, которые было бы видно издалека, как когда-то ваятель Дейнократ хотел превратить целую гору Афон в статую своего обожаемого Александра Великого. Вонзить резец в эти скалы, огласить всю горную цепь ударами своего молотка, высечь фигуры гигантов, идущих мраморной поступью по облакам, превратить горные пики в статуи. Но я не мог. Почему?