Камень и боль

О, quam tristis et afflicta [83]

Смерть! Смерть! Смерть!

Он гулял с Якопо Галли, они шли мимо Сан-Джакомо-ди-Скоссакавалли к Санта-Мария-Траспонтина, между трактирами и стройками, живо беседуя. Якопо Галли говорил легко и небрежно, потом Микеланджело отвечал, и Якопо сопровождал его рассказ короткими замечаниями. В заключение он сказал:

— Понимаешь, они все такие. Твой знакомый Никколо Макиавелли в игре своих построений, теорий и раздумий усматривает судьбу и произносит это слово с такой боязнью, как отцы наши говорили: "Бог". Это он взял у Тацита и Тита Ливия! Макиавелли твой не верит в бога, а верит в судьбу. А патер Квидо перестанет язвить тебя насмешками, как только ты ему скажешь о появлении огненной старухи. Опять тебя полюбит, предложит тебе доходное место, скажет, что ты умней, чем он думал, и станет во всем тебе верить. Один верит в судьбу, другой в огненную старуху. В какое время мы живем? Не удивительно ли, что никогда так упорно не твердили о конце света и об угрозах со стороны адских чудищ, как в эту эпоху чувственности, красоты и утонченности духа? Не удивительно ли, что не в пустыне, где-нибудь в неаполитанских скалах или среди генуэзских лодочников да абруццских пастухов, а именно у вас, в сокровищнице искусства, во Флоренции платонизма и наивысшего господства разума, именно там всем в конце концов овладел Савонарола? Ты говорил о Макиавелли и об этом монахе, которому ты веришь. Вот образцы: Макиавелли, Савонарола и, скажем, ты, Микеланджело Буонарроти… Кого из вас будут когда-нибудь считать истинным представителем нашей эпохи?

О Франческо Граначчи Микеланджело ничего не сказал. Это таилось в нем слишком глубоко. И он не любил думать о нем и делал это всякий раз с отвращением и ненавистью к самому себе. "Если ты опять не скроешься от меня, Микеланджело… Сбереги мне Аминту, Микеланджело! Сбереги мне Аминту… которую Франческо любил лишь в молитвах, чтобы любовь изменилась". А он… в ту ночь, когда услышал от купцов, что монна Кьяра убита тюремным узником… до сих пор он не может понять, почему именно в ту ночь должен он был попасть в чужие объятия. Аминта, чьи губы были горькие, но горячие и отрадные. Сбереги мне Аминту! А они ведь клялись тогда перед распятием…

Когда Микеланджело вернулся к себе в комнату в доме Якопо Галли, он нашел там два письма, оба из Флоренции. Одно — написанное дрожащей отцовской рукой, другое — твердым угловатым почерком да Сангалло. И он, еще не успев их распечатать, понял, что в том и другом — печальные вести.

Не говорите о немоте вещей, потому что каждому, протянувшему руку к вещи, она уже что-то сказала и ему только надо было услышать ее голос. У каждой вещи есть своя таинственная речь, слышимая только в тишине, и сердце ловит ее быстрее глаза.

Он держал письма в руке, не решаясь распечатать. Послеполуденная тишина опустилась на сады. Квадрат двора был ослепительно белый. Вьющиеся растения ползли по стене. Шумел фонтан. И он распечатал сперва письмо отца.

Монна Лукреция, мама, умерла.

Рука с письмом упала. Он не мог вспомнить ее лицо, голос. В эту минуту знал только, что умерла. "Этот ребенок когда-нибудь захлебнется своими слезами…" Как это чудно прозвучало: захлебнется слезами! Ты не обратил внимания, фра Тимотео, как необыкновенно мальчик произносит слово "боль"? Будто каждый раз при этом ранит себя… Но это не голос ее, это только запомнившиеся слова. Потом острый взгляд на отца: не моя кровь, но я знаю его лучше, чем вы все. Она всегда была такая, всегда знала его лучше всех остальных, но говорила ему об этом только слезой, улыбкой, лаской. И мертва. Он подошел к окну, тупо вперил глаза во двор. Не мог вспомнить ни лица ее, ни голоса; все застелило каким-то странным густым туманом, он был совершенно один. Потом он опустился на колени, чтобы помолиться за нее. Произносил слова молитвы медленно, горячо, и ему вдруг показалось, будто он произносит их впервые. Он и прежде молился искренне и часто, но никогда до сих пор не чувствовал таинственности этих слов так ясно, как теперь. И, только дойдя до "Salva, regina"[84] и вымолвив: "Обрати на нас милосердные очи свои", разрыдался.