Камень и боль

Пришли живые. Он был в безыменном краю, словно ожидающем бури. Он не мог идти дальше, измученный трудностями пути, так как с самого утра шел под яростными лучами солнца. Язык распух от жгучей жажды. Он думал, что умрет. Упал в пыль дороги, а когда пришел в себя, окрестность изменилась, расцвел кустарник, прежде голый. Буря прошла, он встал освеженный. Все вдруг стало таким знакомым, известным, он знал, что был уже здесь, во сне или наяву, уже был здесь, где-то тут — могила, на которой крест и под ним написано: "Франческо Граначчи". Пойдет процессия кающихся, как тот раз, и их вожатый скажет: "Здесь когда-то был рай, запомни это навсегда, Микеланджело, изобрази хорошенько, здесь когда-то был рай…" И вдруг перед ним встанет из земли скала, будто огромный кулак, и прозвучит голос: "Стой! Во мне — зверь, пророк и могила!.." Он знал, что так опять будет, сел на землю и стал ждать. И увидел приближающуюся процессию. Но это не были кающиеся: они шли весело, как шуты или балагуры, вприпрыжку, приплясывая на ходу, и на лице у них уже не было дерюги с отверстиями для глаз и рта, как тогда, — лица их были обнажены и кривились от крика и взрывов смеха. Гам стоял такой, что невозможно было разобрать слов. С изумлением глядя на это дурацкое шествие, направляющееся с подскакиванием к нему, он узнал их всех. Впереди приплясывал Джованни Медичи, кардинал, рядом с ним весело кружился Пьер в панцире, а за ними бесновались, как опоенные, пажи — Джулио и Джулиано Медичи. Лица быстро сменялись, гримасничая. Были здесь Якопо Галли, чванливо подбоченившийся, подражая Вакху, брадобрей Франческо, торопливо шамкающий беззубым ртом, ехал на покрытом пылью осле старик Альдовранди, а Оливеротто да Фермо с гордым видом держал осла за хвост, журавлиными шагами догонял их Никколо Макиавелли, и между всеми сновал Лоренцо Пополано, с пронырливой физиономией, шепча каждому слова, из которых он половину глотал, стремительно сменяя лица, шла шутовской припрыжкой вся Флоренция, он узнавал их всех, среди них и братьев своих, были здесь и смеялись в глаза ему Сиджисмондо, Буонаррото, Джовансимоне, а за ними валила новая неоглядная толпа народу, которую он уже не знал, их было много, слишком много, — из Флоренции, из Сиены, из Рима, Болоньи, Венеции, — отовсюду, невозможно перечесть, и все ревели, скакали, бесновались, указывая на него и подходя все ближе и ближе… Он отпрянул, хотел пуститься наутек, скрыться от этих сумасшедших, взбесившихся фигур, но не мог, только отпрянул и увидел около себя провалившуюся могилу, на ней крест и под крестом надпись: "Франческо Граначчи". Тут его обуял страх. Он не знал, куда спрятаться. И одни говорили по-гречески, а другие по-латыни, одни кощунствовали, а другие хвалили бога и дьявола, одни желали женщин, а другие мальчиков, одни требовали от него денег, а другие — снежную статую, и все валом валили ближе и ближе, лица вертелись, как раскаленные ядра; крик и рев, вот уже совсем возле него…

И в эту самую страшную минуту, ожидая, что он сейчас будет растоптан, сметен с лица земли этим потоком дураков, он вдруг увидел, что перед ним выросла скала, словно огромный кулак, непроницаемой стеной заслонив его от всех. Спасен! Он прижал лоб к покрывающей камень глине и вдруг с отрадой почувствовал, что он дома, во Флоренции, он узнал это по запаху глины, — так пахнет только флорентийская земля, ее прах, и, узнавая, был счастлив, радостно ощупывал камень — и тут узнал и его. Это был непригодный к делу огромный мрамор, разбитый камень ваятеля Агостино да Дуччо, который за много лет перед тем испортил его неосторожным ударом, мраморная глыба раскололась и стала бросовой, ее кинули за оградой, где она начала мало-помалу уходить в землю, покрываться глиной, — мертвый камень, испорченный и ни на что уже не нужный. И он-то защитит? Да, встал вдруг из земли каменной стеной и мощно заслонил его.

Разбудил слуга, присланный встревоженным Якопо Галли, потому что время близилось уже к полудню. Увидев юное, свежее лицо покровителя, Микеланджело особенно ясно вспомнил свой страшный, путаный сон. Галли знал, что пришли письма из Флоренции, и, взглянув украдкой на его измученное лицо, спросил, что в них содержится плохого. Микеланджело сообщил о смерти матери, но умолчал о казни Аминты.

Шли дни, приходили прелаты и патриции, по всему Риму ходили толки о пьяном боге, боге, который пошатывается. Многие обращались к Микеланджело с заказами, но тот пока ни за что не брался: у него нет сил, он не способен ни к какой работе, чувствует себя так, словно только недавно встал после тяжелой болезни, корни которой остались, однако, в теле и разлагаются там, он так слаб, что не может ударить резцом по камню, поэтому ждет и отказывается.

Шли дни, совершались события. В конце мая пришло известие о сожжении Савонаролы.