Камень и боль

— Я уже сказал вам, маэстро Сангалло, что меня это не волнует, напротив! Мне все ясно. Мессер Буонарроти — флорентиец, ваятель, связанный с временем наибольшей славы Флоренции, придворный художник Маньифико и молод. А мне пятьдесят, и я изгнанник.

И он отошел размеренными шагами, весь в сиянии, золоте и солнце, — к работе ученика. За ним на почтительном расстоянии последовали остальные, чей возбужденный шепот, усиливаясь, проникал во все углы зала. Игроки, шутники и влюбленные оставили свои занятия и стали тревожно переговариваться. Случай всех взволновал. Сангалло остался один посреди зала, и нахмуренное лицо его помрачнело. Видно, парню придется туго, и кто знает, что еще за этим скрывается! Мертвые камни никогда не приносят счастья. И Сангалло вспомнил то время, когда строил в Ареццо великолепный храм св. Марии-Аннунциаты. Одна стена там все время коробилась, хотя работали как нельзя лучше, — пока он не выяснил, что камень ее — нечистый, не из того места, что остальные, — из места, где сходились на свои оргии в ночной каменоломне вероотступники, и тогда он приказал сейчас же всю стену беспощадно разрушить, отвергнутый матерью божьей для строительства ее собора камень раскидать и сложить стену из другого камня, и вот на славу удалось здание, славно стоит в Ареццо храм божий, которым Сангалло в свое время еще похвалится перед престолом божьим, ни слова не говоря о папах и епископах, славно стоит храм, нет в нем нечистого камня…

И та глыба, что засыпана за Санта-Мария-дель-Фьоре, тоже мертвая, порченая. Тоже, видно, отмечена. На вид красивая, никому в голову не приходило, что камень — нечистый. Но только помощник ваятеля Агостино ди Дуччо вогнал в него тогда клин, чтоб его можно было перевезти, весь низ глыбы расселся, и зазияла огромная трещина. А ведь помощник Дуччо, старый добряк Лучано, насадил бесчисленное множество глыб и обращался с камнями осторожно, любовно, лучшего мастера не найти, всем было ясно, что дело все в камне, а не в Лучано, камень был проклятый, ну и бросили, хоть и стоил он больших денег. Маэстро Агостино ди Дуччо не пожелал иметь с ним дело, не станет он работать с больным камнем, и когда он объявил, что этот мраморный болван ни на что не годен, ему поверили и стали сыпать на камень мусор и смет, так что он мало-помалу за сорок лет ушел под землю, погребенный за то, что проклят. И теперь, едва о нем вспомнили, он уже вызвал гнев, вражду, а может, и ненависть.

— Помни, милый Луини, — слышен в глубине зала тихий, ровный голос Леонардо, — что живопись дает больше пищи для размышления и содержит в себе больше искусства, чем ваяние, так как включает в себя все, воспринимаемое зрением, значит, и цвет. На это не способно жалкое ваяние, оно не в силах создавать предметы, правдиво окрашенные, предметы прозрачные, предметы гармоничные, предметы, чарующие игрой света и тени, оно не может показать тебе разную степень удаления, с изменением цвета воздуха, находящегося между предметом и глазом, не может ничего заполнить, затуманить дождем, горами, видимыми и угадываемыми на заднем плане, зеленью вод и неба, неисчислимыми подробностями, до которых оно никогда не доберется. Как скудно ваяние по сравнению с нашей живописью! Потому что оно дает неполное раскрытие душевной жизни…

Леонардо да Винчи… Андреа Сансовино… Микеланджело Буонарроти… и между ними — мертвый камень. Да, парню туго придется! И Сангалло хмуро отошел. Его провожали неодобрительный шепот патрициев, лай собачьей своры, насмешливый напев Салаиновой лютни, тайная ненависть маэстровых учеников. Не лучше ли для Микеланджело отказаться от этой работы?