Камень и боль

Когда он изменился так, что теперь самому себя не узнать? Да он ли это? Он обращается к себе, а ему отвечает кто-то другой, и, как у многих, у него тоже есть дни и периоды, когда ему остается только забыть свое имя. Он пошел по берегу Арно. Сумрак сгущался, волны реки сливались с тьмой, не было берега на другой стороне, не было другой стороны, — волны и тьма. Ноябрь.

Тогда… тогда тоже был ноябрь, когда он первый раз бежал из Флоренции, спасаясь от призрака мертвого Лоренцо Маньифико, приходившего предостерегать, — бежал, спасаясь от всех видений, являвшихся вокруг и внутри него… Был ноябрь, шел частый дождь, все было мутным и седым от дождя, а потом вдруг все озарило солнце, осушило кусты, зажгло пожар в садах…

Был ноябрь. А Кардиери тогда плакал. Он не хотел бежать с ним, не хотел оставлять Аминту, — Аминта никогда не пошла бы добровольно в изгнание, она ждала, глядясь в зеркало, подарок философа, она выбросила увядшие цветы под дождь, она всегда представляла себе любовь иначе, всегда одна, даже когда сильней всего любила — одна… И Кардиери плакал. Был ноябрь.

Волны Арно выходят из тьмы и уходят во тьму, они видели пожары, передвижения войск, плен, они приняли в себя сновиденья утопленников, они идут и идут, приняли пепел Савонаролы, идут и идут, приняли гниющие останки казненного Джакомо Пацци, который призывал дьявола в свой смертный час, идут и идут, из тьмы и во тьму, над ними мчится холодный ветер, ворон тьмы машет длинным черным крылом…

А тогда было солнце и шепот трав, когда он ходил тут с Аминтой, губы которой были горьки, которая ни о чем его не спрашивала, он вернулся из Болоньи, весь израненный, она поняла все и ни о чем не спрашивала, впустила его тогда ночью, когда он постучал, и он вошел, не зная, куда скрыться от своей боли, открыла ему, не спросила ни о чем, только губы ее были еще более горькими, но ему как раз эта горечь и была сладка.

Сколько раз потом ходили они вместе по берегу Арно ясным солнечным днем, он ваял тогда святого Иоанчика для паука — Лоренцо Пополано, она ничего не говорила, не осуждала, была тихая, проникновенная, руки ее все время что-нибудь хоронили, глаза ее были умудренные, понимали каждое движение его губ, они ходили долгие часы вот так, вдвоем, молча, это были прекрасные дни, солнечные, а потом она вдруг угасла… Но тогда она еще была жива, тогда еще говорила ему: "Я полюбила тебя, Микеланджело, за твое прямодушие и твое детское сердце, ты пришел безоружный к волкам".

Волки! Нет, это была не Аминта, это была та, другая… Белый жемчуг в волнистых черных волосах, глаза фиалково-голубые, древняя, наследственная и хрупкая, накопленная столетиями красота, ты никогда не хотел от меня ничего, как только видеть меня, никогда передо мной не хвалился, вот, мол, как я, человек из праха и глины, могу ваять людей из мрамора и бронзы, никогда не говорил мне, что я красива, никогда не просил меня подарить тебе любовь и ночь…

Волны и тьма, тяжкий суровый ноябрь, тосканский край без далей и берегов. Волны идут из тьмы и во тьму, тогда был тоже ноябрь, и Кардиери плакал. "Не покидай меня, Микеланьоло!" Так он просил. А позже Граначчи говорил: "Не убегай от меня опять, Микеланджело!.." Но я должен был. Должен был дальше и дальше, за своей участью.

Оставь меня, дай мне вернуться к своей судьбе, вернуться к своей жизни… и это я слышал. И пошел. Волны, волны идут, я встретил ее, наклонная башня была высокая, над ней шли тучи, и казалось, башня валится на нас, чтоб похоронить навсегда, она шла рядом со мной, будто была по-прежнему прекрасна, нимфа Аретуза. Я знаю, что где-то там, не у нас, ты был остановлен любовью, молчи, не говори мне ничего, эта любовь была, наверно, печальна, если ты вернулся один и вернулся так… Вот что она сказала мне, был ясный полдень, благоухала трава, небо было светло-голубое, может, это был только сон, она пришла, словно ожившее изображение с какой-нибудь старинной фрески, я чувствовал ее тепло и словно призрачные руки в моих ладонях, это был не сон, это была действительность, я наклонился к ее волосам, вдохнул их благовонье и грусть, мои губы блуждали в них, в твоих волосах, о любовь, вечно нетленная, но это был только сон… Потом она назвала меня по имени, это была действительность, не сон, и я попросил, чтоб она повторила. Она тихо произнесла: "Микеланджело Буонарроти". Что она этим хотела сказать? Просто назвать мое имя? И промолвила: "Ты сперва солгал о своих скитаньях, — я догадалась по твоему виду, — говоря, что был в Лукке, Сиене, Венеции, Риме, это обозначало, что ты был только у нее. Но если ты много любил, то поймешь, почему я нынче все рассказала тебе о Кардиери, я очень любила его, больше, чем всех остальных, а все-таки как будто его никогда не было. Ты когда-нибудь поймешь, Микеланджело. Это не был воскресный день любви, он не скрывал от меня ничего, он любил меня больше жизни, но я не могла иначе… Ты тоже когда-нибудь так поступишь…"