Камень на камень

— Говорю вам, Шимек, — упорствовал дед. — А кабы еще здесь, в нашем приходе. Я-то не доживу. А вам бы хорошо в плебанию перебраться. Зажили бы, как в раю. Одного сада три морга. И костел под боком.

— Ну и что ты думаешь? — У отца и ксендз этот не отбил охоты продолжать допрос.

— Думаю… — запнулся я, потому как не больно знал, что думаю.

— Что думает? — снова пришел мне на помощь дед. — Об Иисусе Христе думает, он же тебе сказал. Вон висит на стене распятие, глянет — и думать больше незачем.

Я в панике посмотрел на распятие, и что-то во мне как прорвалось.

— Думаю, — сказал я уже без запинки, — что он за нас страдал и умер на кресте.

— Ой, настрадался господь, настрадался, — отозвалась мать от плиты. — А люди все равно какие были, такие есть.

— А может, хуже были бы, — вставил дед.

— Куда ж еще хуже? — всполошилась мать.

— Ну были б, к примеру, все как этот шаромыжник Мархевка. Можно с таким жить? Забыла, сколько он у тебя кур перетаскал?

— А еще что? — не унимался отец.

— Что еще? — рассердился дед, подумав, что отец обращается к нему. — Ивняк у тебя на лугу посрезал. Да еще обозвал последними словами. Мало?

— Я не вас, отец, спрашиваю. Его.

— Шимека? А он-то чем виноват?

— Не чем виноват, а что думает. Ну, дальше. — Будто лошадь в гору подгонял кнутом.

У меня засосало под ложечкой — чего дальше? Еще как назло на дворе ненастье, нет надежды, что отец уйдет из дома, собака и та носу не высунет, эдак он и до вечера вопросы может задавать. Я судорожно пытался собрать мысли, но они шныряли по всей моей голове как мыши. Вдруг дед встал, шагнул вперед и вздохнул:

— Старый человек шаг только сделает, а будто на Голгофу идет.

И тут меня осенило.

— Я думаю, — затараторил я, — что, когда он крест на Голгофу нес и упал, шел с поля один мужик и помог ему нести.

— Не мужик, а Симон-киринеянин. Как вас ксендз учит, остолопина?! — взвился отец.

— Я сразу сказал, как только он приехал, что это за ксендз, — поддержал отца дед. — С лица чисто девка. Даже бороды нет, так, пробивается кое-где пух. Откуда ж ему чего знать? И об Иисусе Христе, как о людях, он ничего не знает.

— Люди одно, а Иисус Христос совсем другое, — возразила мать.

— Как совсем другое? — возмутился дед. — Человеком, что ли, Иисус Христос не был? Это он после смерти богом стал.

— Ну был, был и даже распять себя дозволил, потому что терпеть больше не мог.

— Не то что терпеть не мог — он род людской своею кровью хотел искупить.

— А люди ему за это желчи дали выпить и бок проткнули, да? Очень надо было лихоманов таких искупать. Их бы в ад, пусть там горят в огне, пусть волками воют! Пусть волосы на себе рвут и взывают к господнему милосердию! Пусть зенки выплачут, чтоб их тьма окутала кромешная!

Мать, как оса, обозлилась на этих лихоманов и, наверное, дальше бы их честила, но тут отец как заорал:

— А еще чего?!

У меня сердце в пятки ушло. К счастью, мать, еще полная гнева на христопродавцев, мгновенно перенесла свою ярость на отца, будто и он был из их числа:

— Оставь ты его в покое! Он почти все евангелие пересказал, а тебе еще да еще! Которое дитя столько знает?! Другие десять заповедей и то не скажут.

А меня опять осенило.

— И еще думаю, тятя, что он нам десять заповедей оставил, — выпалил я одним духом, точно спеша обрадовать мать хорошей вестью.

Но отец надулся как индюк.

— Кто?

— Ну господь… бог, — сказал я уже менее уверенно, почувствовав в голосе отца недоброе.

— Который? — насупил он брови.

— Господь бог, тятя, только один. Ксендз так говорил. Вон и на стене один висит.

— Но в трех лицах! В трех лицах, поганец! — Отец даже затрясся от злости.

Я уже готов был расплакаться. Вдруг мне как чей-то голос подшепнул, что и отец, наверное, не больно силен в Священном писании. И, притворившись, будто меня огорчает, что кто-то все так запутал, я спросил несмело:

— Как же это, тятя, один — и в трех?

— Потому что в трех! — У него задрожал подбородок. — Бог отец! Бог сын! И Святой дух!

— Так который из них бог?

— Все!

— Если все, их трое, а не один.

— Один!! — рявкнул отец, схватил из-под ног щепку и запустил в меня, но я увернулся, и щепка попала в Михала. Михал заревел, мать закричала:

— Очумел?!

И даже дед, хотя побаивался перечить отцу, пробурчал под нос:

— Не так надо объяснять. Не так.

А отец со злостью подхватил ведро с помоями, половину выплеснув себе на штаны, и побежал кормить корову.