Камень на камень

А что за счастье — пес и пес, к тому же рябый, бело-черный, и слепой. Отец велел, пока не прозреют, щенят утопить. Самое большее одного оставить — на что нам столько собак. Подрастут, только и давай им жрать. А потом за суками станут гоняться и будут их в деревне колами лупить, еще, не ровен час, калек держать придется. А посадить на цепь — это ж сколько надо покупать цепей. Вон у коровы порвалась цепь, и то некогда к кузнецу снести, чтобы как-нибудь склепал. А ежели вой подымут, столько-то собак враз? Кто выдержит? Всю ночь глаз не сомкнешь, как утром на работу вставать? Еще подумаешь, к чьей-нибудь смерти воют. Не приведи господь, кто из родных. Лучше бы уж на луну выли, да луна на небе не всегда, а смерть всегда тут как тут.

— Песик, песик. А как его звать? — спросила Бася.

— Пока никак. Я тебе без имени принес, сама назови.

— Лучше ты, — говорит. — Хочу, чтобы ты назвал. Так и будет, как ты назовешь.

— Сама называй. Я тебе его дал, он теперь твой.

— Ну назови, — просит.

— Тоже мне, большое дело — собаку назвать. Что на ум придет, так и назови.

— Пускай будет Шимек. Хочешь?

— Его спроси, как он хочет. Мне все равно.

— Шимек, Шимек, — снова стала его к себе прижимать, а в голубых ее глазах засверкали голубые слезы. — Жаль, что я скоро умру.

В общем, в следующий класс я перешел. А она после этого сиденья в тени с полгода еще умирала. Белый ангел на ее склепе поседел весь, и склеп потрескался, точно старая стреха, а нигде ни щербиночки. И с надписи золото уже обсыпалось, а буквы и теперь как из букваря. «Великая пустота пришла в мой дом, дорогая Басенька, когда ты его покинула. Мать» И было-то девчонке всего двенадцать лет, а прочтешь — будто умер весь мир. Я спрашивал у Хмеля, сам он придумал или подсказал кто.

— Кто ж станет подсказывать, — ответил он. — Со склепа на склеп переносится, так оно и идет.

А у Возняков всё на один манер, родился, умер, мир праху его.

Или склеп молодого помещика. Тоже довоенный. Наверное, даже раньше Басиного поставленный. Паныч на автомобиле разбился. Гонял на этом автомобиле по деревням, по полям, пугал людей, живых тварей, а пыли, говорят, было! Проедет, так иной раз с полдня мгла над деревней висит, люди кашляют, точно чахоточные. Окна в хатах закрывать приходилось, кур, гусей с дороги сгонять, а кто в поле ехал, обратно повернуть спешил. Потому что уж очень лошади его боялись. Едва заслышат, где-то вдалеке трубит, сразу на дыбы. Что тут поделаешь — слезали мужики с телег и держали лошадей под уздцы. Ну а если конь норовистый, держи не держи, все равно — поломает дышло, порвет постромки, телегу перевернет и помчит куда глаза глядят. Некоторые пророчили, не миновать моровой. А сам в кожаном шлеме, в огромных, как плошки, очках, ни дать, ни взять Люцифер. Так его и называли. Люцифер едет! Люцифер едет! И всяк живой спешил с дороги убраться. А старики троекратно осеняли себя крестом и сплевывали через плечо, сгинь, пропади, нечистая сила.

Раз под вечер возвращались коровы с лугов. А в те времена известно какие были коровы — вся дорога их. К тому же сытые, медленно брели, лениво, хоть бери палку и подгоняй. Телегу ни за что не пропустят, а уж какой-то там автомобиль и подавно. Не то что сейчас: идут по дороге, так обязательно уши навострят, и шкура дрожит. Чуть какой шум позади или впереди, сами сойдут на обочину. Даже по левой стороне научились ходить. А раньше были коровы на дорогах полновластные хозяйки. Только панычу казалось, что он надо всем хозяин. И нет чтобы остановиться, подождать, пока стадо пройдет, — принялся гудеть, огнями мигать, даже не притормозил. А коровы только тесней сгрудились. Одну задавил, другой ноги переломал, ну и сам покойник.

Я проехался пальцем по надписи, как по ложбинке, имя, фамилия, трагически погиб, все можно прочитать, и перед фамилией «гр.» — граф. А вот поместье не сохранилось, хотя, казалось, поместья куда прочней склепов.

Когда фронт через нас проходил, Хмелевы склепы продержались лучше других. А нету для могил страшней испытания, чем война. Шесть недель стояли на кладбище две немецкие батареи и стреляли день и ночь на восток. А пушки одна в одну, и каждая — огнедышащий змий. Да еще до половины врыты в землю, только пасти из-за склепов торчат; от каждого выстрела бугор с кладбищем аж подскакивал, прислуга у орудий только рты разевала, чтоб не оглохнуть. А сколько срубили деревьев, когда расчищали для этих пушек место.

С востока, опять же, русские пушки, тоже шесть недель кряду, день и ночь. Казалось, бугор, на котором кладбище, сровняется с землей. И даже черви не выдержат в этом аду, не говоря уж о мертвецах. Землю точно наизнанку вывернуло, и вся вечность вывалилась наружу.