Камень на камень

Послушаем другого ученого ксендза, автора статьи в центральном органе польского римско-католического костела: «Наш антропоцентризм обязан стать проектом зрелой человечности (и зрелого человечества, может быть: слово czlowieczeństwo обладает двумя этими значениями. — Ю. С.) и вместе с тем зрелой общественности (общества тоже — społeczeństwo. — Ю. С.). Опора на себя, взрослость, доверие к самому себе, прорыв проклятого мелового круга апатии и бесконечного ожидания Годо, способного-де удовлетворить наши нужды, понимание мира, способность предусмотрения — вот задачи первой очереди». Казалось бы, куда как реалистичен этот пассаж, и о таких он, вроде бы, как наш Шимек, антигодоистах, и для них — в их поддержку… Но читаем дальше: «Не будет ли означать такой антропоцентризм, коли согласиться с ним в целом, омирщение (отказ от святости, от церковной духовности — zeświecczenia. — Ю. С.) культуры — мог бы спросить кто-то с католической стороны». Но ученый ксендз, который защищает, не шутите, культуру как «развитие человеческой природы» от тех, кто хотел бы создать ее, культуры, модель — «одну, обязательную для всех», — этот наш хитроумный тактик отвечает на вышеприведенный риторический вопрос успокоительно: «Могло бы означать, означало бы, если бы человек был существом только светским, если бы пребывал он только в координатах мира (видимого)…» Но это, мол, не так, и антропоцентризм, о котором тут толкуют, оказывается, «промоделирован» еще «в последних книгах Ветхого Завета…»[18].

В сложную — и как видим, идеологически актуальную — нравственную проблематику вводит нас роман В. Мысливского, и не знаю, как автор романа, но герой его, наш знакомец и любимец, непутевый и храбрый, честный и добрый к людям Шимек Петрушка никак не согласился бы с подобным католически-хитроумным толкованием человечности в плане «трансцендентного», измерения «ветхозаветной модели».

…Слабость человека роднит его с другими людьми, милосердие божье и нужно, потому что слабы люди, слабы… — так убеждает Шимека «старый ксендз»… Но слышит в ответ от «великого грешника»: слабость от страха, отец, а страх преодолеть человек может, хоть и не всякий человек: вот «меня жизнь отучила плакать, отец»; что же до жизни загробной, то бишь «трансцендентного измерения свободы», то: «Чего здесь, на земле, не успел, того там уж не скажешь. И господь, что хотел людям сказать, все сказал здесь, на земле»; и что же ада бояться, «что мне ад, отец, когда я на земле был».

И перед стойкостью Шимека старый ксендз признается, что сам он слаб духом и утешение, которое несет он людям, неискренне, — не перед словами Шимека складывает он оружие, но перед жизнью Шимека, чужой, непонятной для ксендза, но и в нем уважение вызывающей.

Посетуем ли мы на автора за то, что он в своем «философическом» романе не обозначил социальных истоков самого типа, явленного им в Шимеке? Пожалуй, да.

Не скажу: не показал — в стилистике данного романа показ таких истоков, может, и был бы неорганичным. Мы, советские читатели, привыкли к социальнохарактерной «деревенской прозе», будь то Шолохов 30-х годов или Залыгин, Мележ, Абрамов, Белов в современной прозе. На наше восприятие, деревня в романе «Камень на камень» — некая общая сила, на свой лад тоже «мифологизированная», анализом не расчленяемая. В партитуре романа слегка прослушиваются мотивы контрастные: «богатых и бедных», «корыстно-прозаических и поэтически-трудовых» элементов сельской жизни, столкновений нови гуманной и нови бюрократически извращенной. Но ощущается все это слишком слегка, все это уходит в тень…