Камень на камень

И, чтобы разделить хозяйство, выбрали Юзеку в жены Зоську Секеру, потому что она рядом через забор жила и бедная была, как костельная мышь. А уж выйти за такого богача, как Юзек, могла разве что мечтать. Так что ей все равно было, в костеле или в гмине, на всю жизнь или только для раздела земли, с оглашением о помолвке или без, в фате или в обычном платье, перед ксендзом или передо мной, она б согласилась и перед чертом в пекле, лишь бы за Юзека.

Сунул мне Ковалик в карман пятьсот злотых, чтобы я речей не произносил, только расписал сына с Зоськой и точка. А не прошло и трех месяцев, насел на молодых: разводитесь, и все. Но тут Юзек заартачился, нет и нет. Не для того женился, чтоб разводиться. Он Зоську в жены взял, не в прислуги — и в обиду не даст. А земля разделена, и на отца ему теперь начхать. На худой конец, он на свое пойдет, а отец пускай сам на своей половине горбит.

Пока старик жил, а жил он долго, Зоське приходилось несладко. Никогда он ее иначе, чем голодранка, потаскуха, приблуда, не называл. А случалось, и из хаты выгонял, мол, не здесь ее дом, а там, за забором. Даже когда ребенок родился, не помягчел старик. Нет чтобы хоть изредка приглядеть за маленьким, поиграть с ним, как другие дедушки, что и посмеются, и поболтают с внучонком, и расскажут разные чудеса про белый свет. Еще не пропускал случая подколоть сына:

— Не твой это, видать, Юзек, ни вот столечко на тебя не похож. А смеется криво — точь-в-точь Генек Скобель.

А Зоська хоть бы раз сказала старику: совесть-то у вас есть? Самое большее убежит в чулан или в сад, чтобы там выплакаться, а Юзек за ней — утешать. Что же ему, родителя бить?

Только когда пришла старику пора помирать и Зоська за ним, как за отцом, ходила, взял ее раз за руку, когда она ему поправляла подушку, и сказал:

— Плохой я был человек, Зося. А ты святая. Да не простит мне господь, а ты прости.

И Зоська его, как отца родного, обмыла, когда он помер. И как отца оплакивала на похоронах.

Зайдешь, бывало, к ним телевизор посмотреть, так они точно два голубка, хотя уже и волосы седые. Зосенька, Юзенька. И один за другого в огонь и в воду, а у них уже внуки. Сядь, отдохни, я сам сделаю. Мало ты наломалась? Ничего со мной не станется. Станется, не станется. Ты не меньше наработался. На, выпей кислого молока. И даже в страду, когда работа из людей пот и проклятия выжимает, они всё Зосенька, Юзенька. Будто припевка у них такая к жизни была. Недавно даже обвенчались в костеле — ксендз их допек, покоя не давал: что им мешает, чтоб и богу место нашлось возле ихнего счастья. Вредить ведь он не станет.

Три года я на регистрации просидел, а потом меня перевели на плановые поставки, где работы было невпроворот, там не только зерно, но и убойный скот, и молоко, а главное, полно писанины, и год от году все больше. А на регистрации в кои-то веки раз кто-нибудь придет расписаться, вот и все дела. Время от времени, правда, мне подбрасывали какую-нибудь работенку, чтобы не скучал. Чего-то проверить, переписать, подсчитать. Раз прислали в гмину книжки, а библиотекарша в аккурат ушла рожать, так секретарь меня заставил все названия записать, книжки обернуть, пронумеровать, поставить печати, что гминные, разложить по полкам. А бывало, некому было присмотреть за ремонтниками, чинившими дорогу на мельницу. Осенью, когда зарядят дожди, или весною, в оттепель, там и двуконной телеге не проехать, грязь выше осей. Кого просить? Известное дело, у всех работы по горло, а ксендз сидит за письменным столом и в потолок смотрит. Ну как, пан Шимек, может, сходите? Расписываться сегодня никто не придет. Надзирать вроде бы не работать, и можно было полежать в теньке под кустом, потому как мужики и без надзору свое дело делали, но я уже так привык к письменному столу, что только и мог смотреть в потолок, и вовсе мне не казалось, будто я бездельничаю. Иной раз задремлешь, когда солнышко через окно посильней припечет или если накануне выпил. А то кто-нибудь заглянет, поговоришь о том, о сем. Либо сам пройдешься по комнатам, поточишь лясы или полюбезничаешь с девицами.