Камень на шее. Мой золотой Иерусалим

Не отрываясь, я прочла все до конца, вернее, все, что нашла — роман был неокончен. Он являл собой не что иное, как историю моей жизни, местами слегка измененную, причем некоторые изменения были продиктованы весьма любопытными предположениями, не имеющими ничего общего с действительностью. Лидия, например, явно считала отцом моего ребенка Джо Харта, его портрет в романе был остроумно выписан, но тщательно завуалирован. В одной из захватывающих сцен героиня, то бишь я, отчаянно ссорилась с героем и покидала его навсегда. Мотивы, побудившие эту особу к такому шагу, показались мне несколько надуманными: по-видимому, она обнаружила, что герой продолжает спать со своей обманутой женой; героиня, в отличие от меня, имела счастье быть с ней знакомой. Это открытие до того ее взбесило, что она решила порвать с Джо и отказаться от его материальной поддержки, а сама ведь отважилась завести младенца только потому, что рассчитывала воспитывать его в союзе с тем, кому полагалось изображать собой Джо. Лично я понятия не имею, что такое ревность, скорей, наоборот, всегда страдаю от противоположного чувства, если только таковое существует. Тем не менее, хотя теория о ревности героини и казалась мне притянутой за уши, в какой-то мере она оправдывала ее поведение; я с удовольствием представила себе, как терзалась Лидия, живя рядом со мной, как ломала голову, стараясь понять, почему я решила рожать ребенка и не пытаюсь от него избавиться. По ее собственным словам, она в аналогичной ситуации оказалась неумехой, но, видно, нам трудно допустить, что другие в подобных делах могут смыслить так же мало. Читая начало, я находилась под приятным впечатлением, что мой портрет получился весьма лестным — независимая, волевая, с большим опытом и дока в вопросах секса. Привлекательная девушка, думала я, но потом, когда я перешла к следующим главам, в душе у меня зародились сомнения. Героиня, как и я, занималась научной работой, к чему Лидия, оказывается, питала глубочайшее презрение. Она придумала для меня совершенно немыслимую и никчемную тему — в романе я изучала не кого иного, как злополучного Генрисона. Я вспомнила, что довольно подробно рассказывала Лидии о моем индийце и мы вместе потешались над ним. Впрочем, мне не следовало возмущаться — я ведь и сама всегда понимала, что если не считать Шекспира, все елизаветинские поэты в какой-то мере предмет роскоши, чего не скажешь о романистах девятнадцатого века или о плодовитых поэтах Августовского века[28]. Горячий протест вызвало у меня в романе другое — весьма хитроумные намеки Лидии на то, что увлечение ее героини, то есть мое, литературоведческими поисками и находками — не что иное, как бегство от действительности — попытка спрятаться от неудач в личной жизни и от реальности вообще. Лидия нарисовала весьма впечатляющую картину этакой академической башни из слоновой кости. Как только с ученой героиней случалось что-нибудь неприятное — а на протяжении десяти глав это случалось непрерывно, — она сразу же хватала свои книжки, как другие хватают бутылку джина, и забиралась в постель или в Британский музей. В романе подробно излагался спор о взглядах на жизнь между героиней и ее подругой, олицетворявшей, судя по всему, честность, жизнестойкость, соответствие современным требованиям и прочие положительные качества. Не будучи слишком злобной, я не заподозрила в этой подруге автопортрет самой Лидии хотя бы потому, что таких вообще не бывает. Она обвиняла героиню, то есть меня, в помешательстве на головоломках — выпад, который, учитывая все обстоятельства, показался мне довольно подлым. Сама же она расходовала свою энергию на такие жизненно важные занятия, как работа в театральном баре, сотрудничество в каком-то журнале и роман с телережиссером.

Короче говоря, к тому времени, как я кончила читать, я была и огорчена и рассержена. Подобный взгляд на научную работу казался мне несправедливым. Я не могла объяснить, в чем ее ценность, но именно поэтому не сомневалась в своей правоте: ценность науки — истина, не нуждающаяся в доказательствах. Умение вести научные исследования — искусство, и этим искусством я владела хорошо, но даже если не признавать за научной работой других достоинств, кроме этого, все равно заниматься ею стоит. А уж для чего это нужно мне — как бегство от действительности или по иной причине — вопрос другой и, как мне думалось, к делу не относится. Работа моя, я ее выполняю, и нечего ломать голову, зачем. Как прекрасно сказал Вольтер: «Il faut cultiver notre jardin»[29].

Нападки Лидии на мой образ жизни меня рассердили, однако еще больше я возмутилась тем, что она, живя бесплатно в моей квартире, потихоньку, не говоря ни слова, сочиняет про меня всякую чушь. Как-то Лидия сама сравнила себя с пауком, черпающим творческий материал из собственных внутренностей — образ не слишком свежий, но то, чем пробавлялась она, живя у меня в доме, представлялось мне куда более паразитическим способом существования.