Каменная грудь

Страшная была ночь, темная. Жаром дышали великокняжеские покои. Сухо светила лампада, заливавшая стены грязной пергаменной желтизной. Ни один звук не приходил извне, каменной глыбой нависла тишина и слабо трепыхались под сводами бесшумные мотыльки.

Тяжелы думы по ночам, но легки старческие веки, не сомкнуть их княгине. Широко раскрытыми глазами смотрела она в темноту парчового балдахина над ложем. Седые волосы схвачены черным повойником, на плечах и груди простой монашеский апостольник.

Мрак! Поистине, непроглядный мрак опустился на великую Русь, тот, с которым княгиня боролась всю свою долгую жизнь. Не она ли виновна в несчастьях, обрушившихся на молодое, еще не окрепшее княжество? Сама приняла святую веру, а людей оставила в язычестве. Не господень ли это промысел? Да, грешна перед ним великая княгиня. Дважды ей предлагали крестить русский народ и дважды она отклоняла предложения алчных, враждующих между собой императоров – Константина Багрянородного и Оттона Первого. Свят Бог, но не безгрешны помазанники Божии. Оба императора протягивали руки к Русской земле, и Ольга не пожелала ее крещения. Вот почему опустился этот мрак. Как бы хотелось княгине встать и пойти туда, на Самвату, увидеть все своими глазами, осенить избитые стены крестным знамением. Были ведь времена, когда никто не мог обойтись без нее, а теперь… Даже девки Судиславы нет под боком. Пропала она, как в воду канула. Ни разу не заглянула в покоя с того вечера… Может, гнева княжеского боится, что не выполнила наказа, не смогла подластиться к добытчику. Слава Всевышнему, Златолист схвачен; он посажен в крепкий поруб Воронграй-терема один-одинешенек. Поруб завален дубовыми сырыми колодами и засыпан землей – только маленькое окошко оставлено, чтобы пищу спускать на веревке…

Ушла Судислава. А ведь кого, как не ее, любила княгиня. До полночи позволяла ей сидеть у своего изголовья и читать библию. Но, значит, девка ничего не уяснила из священного писания, не прониклась божественным словом. Она ушла к Доброгасту! Променяла ее на беглого холопа.

Тяжко дышалось в покоях, не хватало воздуха старческой груди. Боже! Неужто княжеская шапка упадет в грязь и некому будет поднять ее? Или, чего хуже, поднимет Доброгаст…

Ольга нащупала в полутьме прислоненный к резному столбцу посох. Крепкий посох из драгоценного дерева, изукрашенный рыбьим зубом, увенчанный золотым шишаком. Встать бы! Сжать его в руке! Подлый люд верховодит в Киеве, прибрал княжество к рукам, а она лежит, будто цепями прикована к ложу. Все порядки перевернул Доброгаст в стольном граде. Люди перестали кланяться именитым, глумятся над боярами. Чего доброго завтра придут тиуны и живую посадят ее в ладью смерти.

Треснул фитилек в лампаде, сизая паутинка поплыла от иконы к дверям…

Люди спасут великую Русь, а кто спасет княжескую честь? Не раз спасала ее Ольга… Мало попросила она с города Искоростеня – по три голубя и по три воробья со двора. Навязав птицам горящие труты, воины Ольги выпустили их. Гонимые страхом, полетели птицы по своим гнездам, и со всех концов запылал гордый неприступный Искоростень. Так торжествовал великокняжеский дух над духом простого люда. И опять должен торжествовать он уже здесь, в Киеве!

Ольга вздремнула. Несколько минут мерещился ей родной Псков, река, Игорь, возвращающийся с охоты. Они встретились… Так ясно виделось все – хребет быстрины на реке, зеленая, просвечиваемая косыми лучами трава на берегу, князь с окровавленной рогатиной в руках, окруженный блестящею свитой.

Подняла голову от горячей подушки. Никого! Одна она, одна… И снова забылась тревожным сном. Вот они идут на Русь – печенеги, древляне, холопы. Их ратям не видно конца. Топот ног и говор многоязычный. Они идут, надвигаются, пронзают ее взглядами…

Княгиня проснулась от своего же храпа, а может, еще от чего. Она прислушалась… Да, слишком знаком этот гул, он несется с Самваты. Будто стонет лес в бурю, кряхтят, поскрипывают деревья, секутся ветвями! Приступ! Новый приступ. Надо идти туда, увидеть все, поднять двуперстие…

Княгиня протянула руку к посоху, оперлась, сбросила ноги на пол и шагнула.

– Люди! Огнищанин! Медведь косолапый! – закричала она.

Стояла будто в полусне – глаза мутные с красными обводами, седые жесткие пряди выбились из-под повойника, грубая, мужская складка легла над переносьем.

– Стража! Люди! Ах вы, сони, булавы свинцовые!

Наконец дверь распахнулась и в покои ворвались ошалелые стражники.

– Кто пробудил тебя, матушка, кто?

– Господь меня пробудил. А вы поднимите огнищанина, его никогда не докличешься.

– Слушаем, матушка, слушаем! – попятились стражники и опрометью бросились из покоев: – Матушка восстала! Матушка восстала! – кричали они, гремя по лестнице древками секир.

Захлопали двери, застучали ногами, послышались чьи-то не то радостные, не то испуганные голоса. Проснулись хоромы. Уже брезжило утро в сером окошке, лампадный свет холодел, мрачные тени прятались за образ в углу.

Княгиня стояла, опираясь на посох, решительная, гордая тем, что смогла победить этот мрак, душивший ее столько времени.