Каменная пациентка

Колетта ушла по магазинам, обрадованная так, словно я вручила ей недельную путевку на Ибицу. Я не понимала, что дело дошло до стадии, когда прогуляться до супермаркета стало для сестры само по себе удовольствием. Я помогаю маме вымыть руки, убираю возле унитаза после того, как она немного промахнулась, проверяю, подтерлась ли она как следует, и привожу все в порядок перед тем, как оставить ее в ожидании Семейного Обеда Со Мной. Я выполняю эти дела энергично, потому что не устала от них так, как Колетта. Я успеваю положить белье в стирку, почистить внутренности холодильника, сменить фильтр пылесоса и даже пропылесосить. У мамы есть собственная полка в гостиной, над книгами Колетты и под спортивными призами Мэйзи и Джека. Она заставлена фарфоровыми безделушками и нашими детскими фотографиями в серебряных рамках. На одной из них я тем летом, в которое сошлась с Джессом, незадолго до этого. Вся в веснушках, розовые щеки не то чтобы цветут, а скорей собираются лопнуть.

Я делаю перерыв, чтобы пообщаться с Хонор в Интернете. Она опубликовала несколько художественных снимков Королевской воксхоллской таверны на рассвете. Это прекрасные фотографии, но я не могу любоваться ими, поскольку знаю, что из своего окна она может снять этот паб, только высунувшись под смертельно опасным углом.

Есть и другие новые работы, и мне нравится то, что я вижу: дочь сделала инсталляцию – человеческий мозг из старых таблеток и блистеров от них. Я пишу под этим: «Горжусь тобой, дорогая! Мама» и ставлю смайлик поцелуя.

Хонор пишет мне в ответ:

«Ты можешь перестать комментировать в моем Инстаграме? Это выглядит очень по-дилетантски. Мне придется это удалить.

Мои работы без преувеличения тянут на степень по истории искусства! Это профессиональное мнение.

По крайней мере перестань подписываться: “Мама”!»

Она ставит улыбающийся смайлик, смущенный смайлик и эмодзи со сварливой старушенцией, чтобы показать, что она на самом деле так не думает.

В соответствии с пространными инструкциями Колетты на бумажке, двенадцать часов дня – время обеда.

«Будь требовательна – убедись, что она съела по крайней мере две трети того, что у нее в тарелке».

Мамины вкусы вернулись ко вкусам детства, но не ее детства, а моего: она живет на повторяющемся меню из консервированного томатного супа, магазинных пирогах и, как сегодня – на рыбных палочках, которые я сожгла на непривычном гриле Колетты. Мама по-прежнему сидит прямо и держит столовые приборы так, словно ест на каком-то важном государственном банкете. Я удивляюсь, как же часто в детстве мне напоминали, что хорошие манеры стоят дешево, а ценятся дорого. Она с характером, моя мать: она родилась на поколение раньше, и ослиные крики раздавались у ее порога каждое утро. Теперь она промокает уголки рта куском кухонного бумажного полотенца, оторванного от большого рулона, с таким видом, словно это тончайшая египетская хлопковая салфетка. Это крошечное проявление достоинства разбивает мне сердце.

Закончив, мама отодвигает свою тарелку. Я срываю верхушку с йогурта детского объема. Мама держит ложку и не знает, что с ней делать. Она может переключаться между дееспособностью и беспомощностью дюжину раз за минуту. После секундного замешательства она сжимает ее в кулаке и смотрит на меня, с надеждой моргая, – испрашивая подтверждения, что она все делает правильно. Я киваю в знак одобрения:

– Он с клубничным вкусом.

– Не надо меня опекать! – рявкает она. – Я не настолько тупая идиотка!

Любой, кто скажет вам, что уход за кем-то с деменцией напоминает заботу о ребенке – просто не понимает, о чем говорит. Дети – это маленький плотный клубок из скрытых до поры умений, постепенно разматывающийся. Здесь же верно обратное. Это тяжелая монотонная работа, без возможности ее отложить и без перспектив: просто отчаянная попытка отсрочить неминуемое.

Когда Колетта открывает дверь, я удивляюсь, как она до сих пор сама в здравом уме.

Подсказка кроется в магазинных пакетах, сваленных ею на кухонный стол: литровая зеленая бутылка джина.

– Спасибо, дорогая, – говорит Колетта, развязывая кухонное полотенце, обернутое вокруг маминой шеи, прежде чем я успеваю это сделать сама.

– Не благодари меня постоянно. Звучит так, словно мама – твоя работа. Весь смысл моего приезда сюда как раз в том, что это наша общая забота.

Я вижу по лицу Колетты, что это только ее работа; что на самом деле она не хочет ее ни с кем разделять. Я понимаю: я была такой же, когда Хонор только родилась. Это единственное, что здесь сравнимо с воспитанием детей. Ночные кормления были только на мне.

– Где твоя машина? – спрашивает сестра.

– В больнице.

Колетта смеется:

– Как долго ты собираешься звать это «больницей»? Это не больница с восьмидесятых годов.

– Не могу заставить себя называть это «Парк-Ройал-мэнор». Это такая словесная мастурбация агентов по продажам.

– Тогда хотя бы называй это квартирой. В этом доме достаточно разговоров о больницах и без того, чтобы ты подбрасывала еще один для кучи. В любом случае – почему ты оставила машину там? Тебя подвезти?