Каменное море

На другой день Елизавета Ксаверьевна, увидев Пушкина, из деликатности не спросила его, почему он отсутствовал вчера. Но, когда их разговор коснулся Ольги Станиславовны, Воронцова не удержалась от попытки узнать, что, собственно, слышал он о ее родственнице. И дошел ли до него слух о новом увлечении Ольги?

Чтобы выведать это, Воронцова прибегла к старой, как мир, хитрости. Она стала рассказывать какое яркое впечатление на балу произвела своей внешностью Ольга Нарышкина Ну, прямо, как в свое время ее покойная матушка, известная в свете под именем la delie Fanariofte – Софья Потоцкая.[86]

Елизавета Ксаверьевна надеялась, что Пушкин не выдержит и с присущей ему откровенностью выскажется. Она не ошиблась.

– Оля Нарышкина такая же похотливая Миневра, как ее сестрица, – лукаво улыбнулся Пушкин. Он так всегда делал, когда бросал острые слова. И добавил с грустью в голосе: – А вообще, как это печально, что большинство красавиц наших, принадлежащих к аристократии, свои увлечения связывают с тщеславием и златом. В роду Потоцких сии черты особенно уродливо выражены. У Ольги Станиславовны генеральские эполеты вызывают неудержимое сладострастие…

Он хотел, видимо, привести какой-то пример, но осекся. Может быть, не желая огорчать Елизавету Ксаверьевну бестактным напоминанием о том, что неприятно ей будет услышать. Он посмотрел на нее и, махнув рукой, смущенно рассмеялся.

Елизавета Ксаверьевна поняла: Пушкин уже наслышан…

Светские дамы и господа, видимо, уже широко распустили новую сплетню об Ольге и ее муже. Что ж, может быть, это и к лучшему. Теперь не только она виновата перед супругом. Он не вправе спрашивать у нее отчета о встречах с поэтом.

Воронцову сейчас больше волновало другое – отношение мужа к Пушкину. Они становились хуже с каждым днем. Хотя нельзя было сказать, что ее супруг открыто стремится сделать неприятности юному поэту, которого он терпеть не мог. Еще недавно, в начале марта, ее муж писал Киселеву о Пушкине, хорошо зная, что с его письмом познакомятся те, кто ведет надзор над ссыльным поэтом: «…он теперь очень благоразумен и сдержан…»

Но эти времена, когда Михаил Семенович терпимо относился к Пушкину, канули безвозвратно. Елизавета Ксаверьевна, да и сам Пушкин чувствовали, что Воронцов готовит какое-то большое «неудовольствие». За что? В чем причина? Можно было только догадываться…

А Воронцов «прощал» Пушкину странную, совершенно ненужную, как думал генерал-губернатор Новороссии, черту – чувство человеческого достоинства. Эта черта отсутствовала в характерах почти всех тогдашних чиновников Российской империи. И не только у чиновников мелкого ранга, но и у чиновников самых высоких рангов. Она почти совсем отсутствовала и у самого Михаила Семеновича. Поэтому, обнаружив ее у Пушкина, он искренне удивлялся. Воронцов считал ее плодом дурного воспитания и распущенности молодого человека…

Однако Воронцов готов был закрыть глаза и на эти «дурные» манеры. Даже на сплетню, которой бесили его так называемые доброжелатели, по секрету с сочувствием сообщая о предерзких ухаживаниях юнца-поэта за его женой. Но за всеми такого рода неприятностями стали вырисовываться еще более серьезные. Так, порой за сизым дымом, который хоть и ест глаза да терпеть можно, полыхает язык пламени большого пожара. Вот этот язык разгорающегося революционного пламени, явственно увидел граф Воронцов в мятежных стихах Пушкина.

Тут уж надобно было принимать энергичные меры – скорее убрать мятежного пиита! Убрать из Одессы – города, который был на заметке как неблагонадежный у охранителей самодержавия. Убрать и, не дай бог, не в Кишинев, откуда крамольник мог в любое время вновь приехать в Одессу. Нет! Пушкина надо – подальше. Куда-нибудь в глухомань за тысячи верст…

И Воронцов повел тихую, но беспощадную тайную войну против поэта. Повел осторожно, так, чтобы внешне интрига выглядела весьма благопристойно. Мол, заботится он, генерал-губернатор, по-отечески о судьбе развращенного опасными идеями юноши-стихотворца. Заботится, чтобы он вконец не развратился.

В письме к министру иностранных дел К. В. Нессельроде, по ведомству которого числился Пушкин,[87] сиятельный генерал-губернатор убеждал:

«Удаление его отсюда будет лучшая услуга для него».

Так лицемерно пекся Михаил Семенович о Пушкине, делая все, чтобы спровадить его в новую, еще более тягостную ссылку.

А язык мятежного пламени сиятельный граф видел в каждой строке поэта. Нестерпимый жар его строк больно опалил самого Воронцова, когда Пушкин обрушил на него «огонь эпиграмм».

Особенно огорчительным показалось ему четверостишие, которое сразу приобрело широкую известность: «Полумилорд, полукупец…»

Обидной эта эпиграмма показалась Михаилу Семеновичу не только тем, что «дурно» воспитанный юнец-стихотворец употребил в ней оскорбительные эпитеты. Самое ужасное заключалось в том, что Пушкин с убийственной иронией подметил двойственность натуры его, Воронцова. И обидно, что это – правда!