Каменное море

– Давно пора, Виктор Петрович… А потом, может, и Иванко оженим на какой-нибудь молодице, – улыбнулся Кондрат.

– Да мне еще рановато, – покраснел Иванко.

Виктор Петрович заразительно рассмеялся.

– Смотри, какой! Рановато… А по-моему, в самый раз.

Кондрат знал, на ком собирался жениться Сдаржинский. Это для него не было секретом. Натали уже несколько месяцев проживала в усадьбе. Она вернулась из Одессы в Трикратное более опытной в делах медицины. Она снова взялась за врачевание.

После того, как ей удалось вылечить от болотной лихорадки десятилетнюю девочку – дочку местного крестьянина, а затем исцелить кучера Виктора Петровича, страдавшего застарелой флегмоной, о ней хорошо стали говорить в селе:

– Молодая барышня в усадьбе – добрая. Не то, что Сдаржинщиха, старая упокойница, что совой глядела. Эта молодая приветлива и лечить способна… Хорошей хозяйкой будет…

Через месяц в старинной усадьбе Сдаржинского была отпразднована его женитьба на Натали.

На свадьбу поспел и поручик Николай Алексеевич Раенко. Наконец-то его произвели в офицеры и перевели в лейб-гвардейский драгунский конный полк, который был расквартирован на севере Украины. Раенко прямо со свадьбы должен был отправиться в новую часть.

Простившись с обитателями Трикратного, новоиспеченный офицер подозвал к себе Иванко и многозначительно сказал:

– Помни, братец, мы еще повоюем скоро…

Раенко уехал, а Иванко долго размышлял над его словами. О какой войне говорил ему офицер?

XXXV. Обида

Тихо и медленно потекло время в Трикратном. Незаметно и неслышно, как пробившие сухой степной грунт ростки поднимались над землей и саженцы, пустившие цепкие корни в твердую почву.

Еще ранней весной четырехкорпусными плугами, выписанными из Англии, диковинными в здешних местах, на большую глубину была распахана ковыльная дикая степь. Над Сдаржинским глумились:

– На английский манер хлеб у нас не растет…

– Напрасно вы плугами английскими землю портите!

– Наши предки сохой обходились, а сыты были…

– Зря деньги бросаете…

Затихло и это сердитое ворчание.

Высеянные на глубокой пахоте яровые пошли резво в стрелку. Они, как и молодой лес, не внушали тревоги. А к осени яровая порадовала отличным урожаем.

– Значит, и на английский манер русский хлеб растет, – говорил теперь при встречах со своими насмешниками Виктор Петрович.

Однако радость его разделялась немногими. Кроме жены – Натальи Дмитриевны, Кондрата и Иванко, никто не восхищался его удачами. Крестьяне Трикратного к затеям барина все еще оставались равнодушны. Ведь урожай принадлежал не им, а их барину. И хотя барин был добрый, хлебом делился щедро, но эта доброта и подельчивость настораживала. Крепостные крестьяне из поколения в поколение испытывали на своем хребте барскую «доброту» и не доверяли ей.

«Мягко стелет, да жестко спать будет», – поговаривали между собой мужики.

Это огорчало Виктора Петровича и Наталью Дмитриевну.

– Я же к ним с открытой душой, как благородный человек, а они… – жаловался Виктор Петрович жене.

Натали старалась успокоить мужа.

– Пойми, Виктор, нельзя же сразу добиться от темных исковерканных рабством людей доверия к их угнетателям, – говорила она. – Тут может годы нужны.

Не рассеяли мужицкого недоверия к барину и его мудреным затеям и беседы Кондрата с крестьянами. Все доводы, даже самые убедительные, о пользе того, что делает Сдаржинский, они не принимали всерьез. Слушали речи Кондрата, Иванко внимательно, не отвергая, не споря, но с затаенной хитрой ухмылкой.

Кондрат и Иванко не удивлялись, зато волновалась Гликерия. В Трикратном она научилась хорошо украинскому языку, подружила со многими бабами, которые делились с ней своим сокровенным. Располневшая, с серебряными прядями в волосах, смуглолицая, черноглазая, она всем своим обликом напоминала уже немолодую украинскую казачку. Ее полюбили в селе за отзывчивость и доброту.

– Твоего Кондрата и сына его, сказывают у нас мужики, не зря барин к себе приблизил. Обласкал. Вот они для него вовсю и стараются… Даже мужиков все уговаривают, мол, какой их барин хороший да умный, – сказала ей как-то однажды Христя, востроносая рябая жена землероба-крепака Якима Прицепы.

Хотя Христю в селе и считали пустобрешкой, но сейчас ее слова были правдивы. Гликерия, наблюдательная от природы, давно уже ощущала некоторый холодок, с которым относились к ее мужу и пасынку односельчане.

В тот же вечер за ужином она рассказала Кондрату о том, что услышала от Христи.

Обычная сдержанность изменила Кондрату. Слова, которые передала ему Гликерия, больно задели его, и он, что редко случалось с ним, выругался.

– Вот дурьи головы!.. Ради них всю жизнь с панами воевал, а они меня теперь за холуя считают. Для них же стараюсь.

Голос Кондрата дрожал от обиды. На глаза навернулись слезы. Он отодвинул от себя миску с едой и, хотя был сильно голоден, не мог есть.

Иванко не меньше, чем Кондрата, задели слова Гликерии. Однако он нашел в себе силы утешить отца: