Каменное сердце

Когда я начал подниматься по ступенькам крыльца, девушка вскочила на ноги с кошачьей ловкостью, и я вспомнил, что именно так и описал ее, если не в рукописи, то, по крайней мере, в черновиках романа. Потом она опасливо посторонилась, пропуская меня. Я открыл дверь, попросту толкнув ее, потому что дом никогда не запирался на ключ. Она вошла следом за мной, и мне пришлось в этой ни с чем не сообразной ситуации быстро припомнить обыденные слова:

— Ты, наверное, устала? Ты, наверное, проголодалась?

Прихожая с выложенным плитками полом наконец-то освободилась от всех этих проклятых ящиков. Наши шаги и мой голос гулко отзывались в пустоте. Тележку можно было отправить на покой. В углу остались только моя готовая к отъезду дорожная сумка, рукопись «Шульца — Лейлы» и экземпляр «Авессалома, Авессалома!», между страницами которого лежали нераспечатанное письмо на имя Жюльетты и таинственная визитная карточка.

— Да, устала смертельно, — зевнув, проворчала девушка, — но есть хочется еще сильнее. Очень-очень хочется!

Ее зверский аппетит — теперь я и его припомнил. И тогда я потащил ее в кухню, вернее, туда, где раньше, до нашествия рыжих муравьев в день полной распродажи, была кухня. От нее мало что осталось. Стол, плитка и кое-какая еда, которую не надо было хранить в холодильнике.

— Кажется, у меня есть сыр. И хлеб должен был остаться.

Мы устроились за столом на убогих табуретках, и я принялся резать складным ножом мягкий бледный кусок «Каприза богов». Лейла тотчас набросилась на сыр и впилась зубами в огромную краюху. Этот внезапно нападающий на нее неутолимый голод — особенность персонажа! Набив полный рот, Лейла с любопытством осматривалась кругом. Я призадумался было, почему и она не выглядит ни испуганной, ни взволнованной, но вспомнил, что описал рано пришедшее к ней умение владеть собой и ждать подходящего момента. И тоже решил подождать. Ее намерению заговорить со мной помешало непомерное количество сыра и хлеба, распиравших ей щеки. Она только улыбнулась и знаком попросила меня потерпеть.

Когда я вытащил бутылку красного, она немедленно накрыла ладонью стоявший перед ней стакан:

— Я не пью вина! Спасибо… — И, подойдя к раковине, она сунула голову под кран и долго пила, а потом умылась холодной водой.

Я выпил за ее здоровье. Я не мог оторвать от нее взгляда. Она просто-напросто была здесь, передо мной, и я не без гордости, да, не без гордости восхищался ее заурядным совершенством, потому что она была в точности такой, какой я ее воображал, такой, какой я ее однажды вообразил, но ко всему она еще была цельной, одушевленной и чудесным образом воплотившейся.

Я допил первый стакан вина, мечтая о том, чтобы эти мгновения длились вечно. Я был по-настоящему счастлив оттого, что эта девушка оказалась в моем доме. Мне хотелось ее защищать и хотелось ее выслушать. Но больше всего мне хотелось ее разглядывать. У меня никогда не было детей, и я не знал, называть ли то, что я испытывал, отцовским чувством, но подумал, что эта смесь неверия, очевидности, эйфории и признательности была скорее «творцовским чувством». Восторг и смятение писателя, внезапно осознавшего, какая пропасть разделяет его мелкие словесные измышления и неисчерпаемое богатство, великолепие «реального присутствия».

Романист работает мелкими штрихами, оставляя глубокие разрывы: ограниченный набор внешних деталей, глаза, волосы, походка, несколько прилагательных для описания психологии, обрывок прошлого, клочок облика, глаголы и наречия, фрагменты тела и обстановки. «Реальное присутствие», сотканное из тепла, плоти, дыхания и пауз, одновременно навязывает десять тысяч крохотных и роскошных подробностей, которые даже и описывать не надо, настолько они очевидны, спокойно явлены здесь и теперь. Романист, желая создать иллюзию правдоподобия, во многом полагается на скорость чтения и на воображение читателя, которое восполнит пробелы. Реальное присутствие обладает спокойной мощью конкретности. И ее загадочным воздействием.

Все еще завороженный и потрясенный этой реальной и оголодавшей Лейлой, я вспомнил, что на самой верхней полке стенного шкафа должны были остаться две-три банки вкуснейшего варенья, которое Жюльетта варила для нас в те счастливые времена, когда решала, что все у нас складывается хорошо и что цветы, плоды и тишину нашего старого дома она предпочитает всем лучшим ролям мирового репертуара. Вооружившись деревянной ложкой, она проводила долгие солнечные утренние часы наедине с абрикосами, ежевикой, малиной, горами сахара и медным тазом. Ради Лейлы я полез шарить наугад в темном шкафу, откуда еще не выветрился запах пряностей и заплесневелого дерева, и, торжествуя, выставил на стол банку из толстого стекла, до краев наполненную абрикосовым вареньем.

Чуть позже наконец-то насытившаяся Лейла, жадно облизав большой и указательный пальцы, резко помрачнела. Прищурившись, нахмурив брови, она громко, я даже слегка вздрогнул от ее голоса, воскликнула:

— Почему? Почему вы это делаете?

На этот раз я трусливо изобразил удивление.