Каменное сердце

Я вошел на кладбище. Благочестив ты или нет, но атмосфера на церковном дворе неизменно располагает к умиротворенной задумчивости. Преклонив колени, я возложил цветы на могилу Джоан. Эта женщина вела мое скромное хозяйство почти двадцать лет. Когда мы познакомились, она была вдовой сорока лет от роду, а я — желторотым юнцом, только что вылупившимся из яйца барристером. Эта тихая одинокая дама, не имевшая собственных родственников, посвятила свою жизнь заботам о моих нуждах. А этой весной она подхватила инфлюэнцу, которая за какую-то неделю свела бедняжку в могилу. Я тосковал по Джоан, поскольку за последние двадцать лет деловитая и любезная домоправительница, искренне беспокоившаяся обо мне, стала неотъемлемой частью моей жизни. И горько было сознавать, что человек, который служил мне теперь, даже в подметки ей не годился.

Я поднялся, хрустнув коленями. Посещение могилы успокоило меня, пробудив тем не менее меланхолические гуморы[3], воздействию которых я всегда был подвержен. Я продолжил свой путь среди могильных камней, потому что на этом кладбище покоились также и другие мои знакомые, и остановился возле превосходной мраморной плиты, на которой значилось:

РОДЖЕРУ ЭЛЛИАРДУ,

БАРРИСТЕРУ ИЗ ЛИНКОЛЬНС-ИНН,

ВОЗЛЮБЛЕННОМУ МУЖУ И ОТЦУ

(1502–1543)

Вспомнив свой разговор с Роджером, случившийся два года назад, незадолго до его смерти, я печально улыбнулся. Тогда мы с ним беседовали о том, что король бездумно проматывает отобранные у монастырей богатства, расходуя их на свои прихоти, ничем не заменив ту посильную помощь, которую монахи всегда оказывали беднякам. И теперь, положив руку на могильную плиту, я негромко произнес:

— Ах, Роджер, видел бы ты, во что он втравил нас теперь!..

Старуха, возившаяся с цветами на соседней могиле, обернулась и тревожно посмотрела на меня: ее морщинистое лицо исказилось при виде горбатого адвоката, разговаривающего с покойником. Я направился прочь.

Невдалеке находился другой надгробный камень, который ставил я сам, как и на могиле Джоан. Надпись на нем была краткой:

ДЖАЙЛС РЕНН,

БАРРИСТЕР ИЗ ЙОРКА

(1467–1541)

До этого камня я дотрагиваться не стал, равно как и обращаться к лежавшему под ним старику. Лишь вспомнил о том, как именно умер Джайлс, что, вполне ожидаемо, привело меня в мрачное настроение.

Голос труб, внезапно раздавшийся в этот самый момент, испугал меня едва ли не до беспамятства. Старуха распрямилась и принялась осматриваться по сторонам круглыми, полными страха глазами. Догадавшись, в чем дело, я отправился к стене, отделявшей кладбище от Линкольнс-Инн-филдс, открыл деревянную калитку и, шагнув наружу, стал рассматривать то, что происходило снаружи.

Поля Линкольнс-Инн являли собой открытую и незаселенную пустошь, где студенты-законники ловили кроликов на заросшем травой холме Кони-Гарт. В обычный день после полудня тут можно было увидеть лишь нескольких направлявшихся в разные стороны прохожих. Сегодня же здесь собралась целая толпа. Люди пришли поглазеть на пять десятков молодых людей, облаченных в рубашки и камзолы либо в синие балахоны подмастерьев. Новобранцы выстроились в пять неровных шеренг. У одних вид при этом был угрюмый, у других — задумчивый, третьи бодрились. Большинство рекрутов держали боевые луки, которыми, согласно закону, все достигшие воинского возраста мужчины должны были вооружаться ради упражнения в стрелковом деле. Правда, многие нарушали этот закон, предпочитая гонять шары по лужайкам, а также играть в кости и карты, теперь запрещенные для простых людей, не имеющих статуса джентльмена. Длина боевых луков достигала двух ярдов, тем самым обычно превышая рост их владельцев. У некоторых, впрочем, в руках были луки поменьше, среди которых усматривались также и более слабые, сделанные из вяза, а не из тиса, как полагалось. Почти у всех молодых людей были кожаные нарукавники на одной руке и наперстки на другой. Тетивы натянуты, люди напряжены…

Строил их в ряды по десять человек средних лет вояка, на квадратном, обрамленном короткой черной бородкой лице которого застыло суровое и неодобрительное выражение. Он блистал великолепием мундира лондонской городской милиции[4]: белым дублетом с рукавами, в прорезях которых алела подкладка, и круглым полированным шлемом.

Ярдах в двухстах от них располагались мишени — покрытые дерном насыпные холмики шести футов высотой. Здесь подлежащие призыву ратники должны были практиковаться каждое воскресенье. Прищурившись, я разглядел соломенное пугало, облаченное в лохмотья, в помятом шлеме и с намалеванной на животе французской лилией. Итак, здесь происходил очередной смотр, новая группа горожан проверялась на стрелковое мастерство, чтобы отобрать тех, кого можно послать в собиравшиеся на побережье войска или на королевский флот. Приятно было сознавать, что я, будучи горбуном сорока с лишним лет от роду, не подлежал призыву!

За неторопливыми действиями лучников наблюдал, сидя верхом на превосходной серой кобыле, какой-то полный мужчина.