Каменное сердце

Так странно было видеть его на сцене в тюрьме! Я думала, что, наверное, являюсь единственным человеком в этом зале, видевшим его на сцене «Уайтхолла». Несколько заключенных стали свистеть и завывать, как делали всегда при виде мужчины, и это страшно меня взбесило. Раньше я никогда не слышала, как этот актер — его зовут Джеймс Корт — поет. Наконец все успокоились, и я смогла расслышать его голос. Он был не особенно выдающийся, но актер вкладывал в пение душу, и поэтому его хотелось слушать.

После выступления я попыталась заговорить с ним. Его окружали надзирательницы, социологи и пара женщин в деловых костюмах. Он был так близко! Я объяснила ситуацию Этте, одной из моих любимых надзирательниц, — сказала, что видела его в театре в Адамсвилле, — но она не разрешила мне подойти к нему. Да и чего я, собственно, ожидала?

Бесс ждет не дождется этого концерта. Она умеет показывать карточные фокусы и собирается выступить с ними, нарядившись как настоящий фокусник.

Она говорит, что ее сыновья приедут на концерт, и хочет, чтобы они гордились ею. Марла Жерико бьет чечетку и уговаривает меня вместе с ней репетировать номер из «Сорок второй улицы». Она собирается нарядиться в трико, туфли для чечетки на высоких каблуках и танцевать на огромном барабане, а я в это время должна буду петь. Она когда-нибудь смотрела на себя в зеркало? Можете представить женщину весом двести фунтов, одетую в трико и танцующую на барабане?

По словам надзирательницы, заключенные не обязаны принимать участие в концерте, так что я и не буду. По-моему, в нашем положении очень глупо выряжаться и выставлять себя на посмешище. То же самое Хэлли говорила о школьных представлениях: приходится отсидеть выступления сорока детей без слуха и голоса, чтобы три секунды послушать собственного ребенка.

Но это несправедливо по отношению к детям. У меня до сих пор все сжимается внутри, когда я вспоминаю, как Мария читала со сцены «Кубла-хана» Колриджа и забыла слова. Дома она тысячу раз повторяла это стихотворение. Сцена делает с человеком странные вещи; со мной такого не случалось, но я могу себе представить, что чувствовала тогда сестра.

Мария стояла, сложив руки перед собой, в бархатной курточке, лаковых туфлях, с бантами в волосах. Ее аккуратный вид только все усугублял: если бы она была одета небрежно, ситуация не казалась бы такой унизительной. Она просто замолчала. Тишина. Глазами она нашла меня среди зрителей. Я так часто слушала, как она репетирует стихотворение, что хорошо запомнила его. Я попыталась беззвучно произнести следующую строку, но она не могла разобрать слова по губам. Тогда я произнесла ее вслух. Мама наградила меня ледяным взглядом, но я была рада, что сделала это. Мария дочитала стихотворение до конца.

Интересно, помнит ли она об этом?

Гордон не разрешил Фло петь на рождественском концерте. Учительнице он сказал, что разрешил бы, будь это настоящие рождественские гимны. Они собирались петь обычные детские песенки: «Снеговик», «Серебряные колокольчики», «Рудольф — северный олень», а Гордон требовал, чтобы их заменили на «Внемлите ангелов пенью» и «Адесте фиделис». Интересно, что бы он стал делать, согласись учительница изменить программу.

Сомневаюсь, что он позволил бы Фло выступать. Он говорил, что не хочет, чтобы дочь превратилась в актрисульку вроде меня.

Фло страшно переживала. На концерте она должна была звонить в колокольчик, когда Рудольф появлялся на сцене. Я так и не смогла объяснить ей, почему она не будет выступать. Я просто посадила ее к себе на колени и дала выплакаться.

Каждый раз, когда я вспоминаю подобные эпизоды, я задаю себе вопрос: как я могла допустить это? Как я могла закрывать глаза на столь многие вещи? Как могла бить их? Вспоминаю их личики, исказившиеся от боли. Боли, которую причинила я. Я, я, я!

Бесс учит меня молиться. Она очень религиозна. Я имею в виду, что она по-настоящему духовный человек, а не показушница, как многие новообращенные из заключенных. Они вечно пытаются навязать тебе свою веру и советуют «молить Господа» даже о таких тривиальных вещах, как вафли на завтрак. А Бесс правда верит. В искупление грехов и в спасение.

— Мои грехи слишком велики, — шепнула я ей прошлой ночью.

— Это правда, — согласилась она.

— Но в чем они заключаются? — спросила я. Я хотела, чтобы она сказала мне. Может, то, что я считала самым страшным своим грехом, вовсе им не было? Я лгала, воровала, убивала. Я причиняла боль своим детям.

— Твой самый страшный грех в том, что ты не смогла полюбить себя, — сказала мне Бесс. — Если бы ты любила себя, ничего этого не случилось бы. Тебе надо начать с самого начала. Господь любит тебя, и ты должна любить себя. Должна брать пример с Господа. Господь любит всех нас.

— Даже Гордона? — спросила я.

На секунду Бесс замолчала.

— Да, конечно, — продолжила она. Бесс обняла меня, и я почувствовала, как сладко пахнет ее кожа — мне еще не приходилось слышать запаха слаще. Мы обе отпивали из бутылки с водкой, которую принес ей ее муж Джимми.

— Прочти молитву, — попросила я.