Каменное сердце

Вскоре Лейла увидела в самом низу каменное строение с провалившейся крышей, поросшей белым кустарником. Совсем маленький сказочный домик, словно на старинной гравюре. А рядом с ним две белые лошади, замершие в морозном воздухе морда к морде. Из ноздрей клубами вырывался пар, гривы и хвосты неприметно шевелились. Пара лошадей-мечтателей. Пара лошадей-часовых.

Следы, разумеется, вели к хижине. При виде лошадей Лейла остановилась. Она была уверена в том, что Шульц там, в домике. Она уже приготовилась бежать туда, к нему, ворваться внутрь, молить его сделать еще одно усилие, уйти отсюда вместе с ней. Его вылечат. К нему еще вернутся силы и вкус к жизни. Ей предстало видение. Она отчетливо видела сквозь камень этого незнакомого человека, лежащего на неровном дощатом полу. Он подстелил одеяло и лег. Его окружили дрожащие стрелы скудного зимнего солнца. В этом каменном укрытии, под защитой соломы и отсыревшего дерева, было не так холодно. Шульц лежал совсем неподвижно, с открытыми глазами, вытянув руки вдоль тела. Он уходил в небытие. Он себя отменял. Смирно лежал, ни о чем не думая.

Лейла сделала еще три шага и остановилась. Лошади почуяли ее присутствие, но по-прежнему стояли неподвижно, уткнувшись друг в друга лбами. Лейла долго оставалась рядом с этими двумя белыми существами. Они все трое были сообщниками, связанными тайным соглашением. Под вечер, когда стало смеркаться, девушка подняла воротник куртки, повернулась спиной к двум стражам каменного укрытия с лежащим человеком и снова отправилась в дорогу.

«Ты увидишь, дорога ничего не значит», — сказал ей Шульц.

Какая дорога?

Хватит! Я мог бы остановиться здесь. По крайней мере, думал я, складывая листки, я избавил Лейлу от необходимости присутствовать при нескончаемой агонии, а главное… «трогать мертвое тело». Между этой девушкой, такой юной, и этим мужчиной, чей путь подошел к концу, я установил если не понимание, то, во всяком случае, согласие или тихое сообщничество. Ну ладно, так оно и лучше.

Затем я два дня и две ночи, не отрываясь, перекраивал остальную часть истории до тех пор, пока волшебная рукопись не была готова принять Лейлу.

Сидя в одиночестве на этой террасе среди вечерней прохлады или дневной теплыни, я сражался с бумажным спрутом, липнущим словами, с его щупальцами возможностей и невозможностей, которые опутывают вас, изматывают и убивают.

Эллен, поначалу говорившая, будто радуется, видя, что я занимаюсь сочинительством, пока она сидит с книгой неподалеку от меня, под пыльной оливой, или совсем одна гуляет по городу, в конце концов заскучала, я прекрасно это видел. Она кое-как скрывала это от меня, но было очевидно, что она скучает. Как-то, сделав очередной перерыв в работе, я застал ее на другом конце террасы с прижатым к уху мобильным телефоном, который она забрала из грузовичка. Озабоченное, беспокойное лицо. Почувствовав, что я вступил в «финальную стадию», она подошла к моему столу.

— У некоторых книг столько врожденных пороков, — сказал я ей, — что лучше их прикончить!

Но Эллен было не до смеха. Она размахивала своим поблескивавшим на солнце телефончиком.

— Послушай, Жак, муж засыпал меня сообщениями. Он говорит, что скоро вернется из поездки. Дети заезжали домой и не могут понять, куда я подевалась. Они волнуются. Так что я возвращаюсь, Жак, я вернусь домой. — И, в последнем ярком приливе чувственности обвив обеими руками мой торс, сочла необходимым прибавить: — Ты ненормальный. Ты совсем с ума сошел. Я не знаю, что с тобой станет, но думаю, что сейчас ты и сам этого не знаешь. Ты заставил меня совершить глупость, о которой я не пожалею никогда. Я хотя бы это прожила вместе с тобой. Но теперь мне надо остановиться.

— И поставить точку в конце! — прибавил я, опустив голову и постукивая по столу указательным пальцем, словно заодно приканчивал и наше короткое приключение. — Знаешь, Эллен, это была всего лишь запоздалая попытка переработки текста. Ничтожная вставка. Недоделанная бумажная филигрань. Я отвезу тебя домой. Конечно, я ненормальный?

Эллен, несомненно, хотела бы немного поплакать, сидя у меня на коленях и уткнувшись мне в плечо. Ее способ со всем этим покончить. Но слезный слой залегал слишком глубоко, а эмоциональный насос был слишком слаб. Ее глаза лишь слегка затуманились. Ей не терпелось уехать.

И в это мгновение, расталкивая и срывая мирно полоскавшееся на ветру белье, ворвалась Лейла с перекошенным от страха лицом. У меня давно не было от нее никаких вестей. Она была в таком волнении, что не могла говорить. («По крайней мере, с ней ничего не случилось», — невольно подумал я).

— Вам нельзя оставаться здесь! Нам надо уехать, и поскорее! Или плохо нам придется.

С ней был тот самый мальчик, который в первый день проводил нас в номер. Он выглядел сонным и перепуганным одновременно и поминутно перегибался через перила, наблюдая за улицей. Лейла, путаясь в словах, сумела все же мне объяснить: