Каменные клены

для чего она писала дневник по ночам, торопливо, путая имена, перевирая даты, сочиняя свои бестолковые книжные грехи — неужели для того, чтобы я поднимался к ней в спальню, запускал руку под подушку и читал? чтобы я попал в кабалу к этому тексту, к мелко посаженным буквам, похожим на птичек на проводах, чтобы я впал в замешательство, пристрастился к зеленым и красным чернилам, как опиумный страдалец, как последний дурак

я думал об этом, пока выводил машину из гаража уайтхарта, заводил ее ключом уайтхарта, проезжал под окнами конторы, где оставил уайтхарта, ошеломленного моей наглостью, и сворачивал на полуденную олд-клапам-стрит, забитую грузовиками

для чего она водила меня за нос, приучала к простудному вкусу непроизнесенной речи, неужели для того, чтобы я остался с ней и дал морочить себе голову, чтобы я жил с ней, давал ей полынь, похожую на завиток волос, — от головной боли, тимьян, похожий на ушко, — от боли в ушах, чтобы я остался насовсем?

об этом я думал, поворачивая направо на перекрестке с ламбет-роуд, проезжая набережную челси и сворачивая на запад на кольцевой развязке хогарт-лейн

для чего она приехала в лондон и пришла к уайтхарту, притворившись бог знает кем, и спрашивала обо мне — и у кого! у этого конторского балора, который открывает ленивый глаз лишь затем, чтобы выпустить облако ядовитого дыма

какая неосторожность! думал я все сто восемьдесят девять миль до самого кармартена, я заметил, что проехал порт-тэлбот только, когда у меня кончился бензин

для чего она искала меня — меня, который обокрал ее дважды, рылся в ее белье, принюхивался к ее письмам, смеялся над ее записками, толкнул ее в постель к сластолюбивой морской улитке сондерсу — да какую там постель! стол, немытый кухонный стол — и бросил одну на краю отчаяния, меня, который уподобился пеликану в пустыне собственной умеренности, меня, который заключил на нее пари

я думал об этом, когда свернул на вишгардском кольце налево, но вовремя спохватился и, вернувшись на сэндс-террас, миновал обрубленные античные торсы вязов, стоящих вдоль длинной харбор-стрит, и быстро скатился с холма к морю

температура снаружи — восемнадцать градусов, пять с половиной часов в дороге, сказали мне мерцающие цифры над автомобильным зеркальцем

когда ты в прошлый раз садился за руль, градусов было значительно больше, лу, сказал я себе, тогда у тебя даже стекла запотели — вот сейчас из портовых ворот выйдет полицейский, и ты года на четыре сядешь в тюрьму за нарушение судебного приговора

все просто — она поняла, что травник у меня, и приезжала, чтобы забрать его!

я должен вернуть то, что взял без спросу, как подлый один взял священный мед из сердцевины скалы, охраняемой гуннлед, как джек догерти взял красную шапку чешуйчатого мерроу, [159] чтобы выпустить пленные души со дна моря, но у этих двоих хоть причина была, за которую не стыдно, — а у меня что?

когда я остановился на хай-ньюпорт-роуд, от машины пахло серой, как от зевсовой молнии, я прошел метров двести пешком, чтобы отдышаться, ворота кленов были заперты, но к этому я уже начал привыкать

я нажал кнопку звонка и прислонился лбом к стене: римская кладка, крепко, как ворота дамаска, открывай же, не то я упаду

погляди в свой дневник, саша — нынче августовские иды! я — раб герхардта майера, плотника и суконщика, и сегодня у меня рабский праздник, servorum dies, вот я и пришел на авентинский холм [160]

открывай, диана

Дневник Саши Сонли. 2008

Ваши египетские гады

заводятся в вашей египетской грязи

от лучей вашего египетского солнца.

Пыльца индиго и сиены растворена в осеннем воздухе, ее вдыхаешь сразу после дождя, как будто входишь в керамическую мастерскую, такие еще сохранились по дороге к замку Кэлдбран, гончар там непременно в клеенчатом фартуке до колен или в сатиновой робе, от допотопной печи тянет горьким дымом.

Хозяин хмурится и смотрит, как ты вертишь в руках чашку того зеленого цвета, который зовется празеленью, и правильно — он похож на прабабушку зелени, суров и темен лицом.

Когда я училась рисовать, зеленая краска кончалась быстрее остальных, и еще, пожалуй, белая, хотя меня немного пугало сочетание слов свинцовые и белила — сразу представлялся маляр с синевато-серым лицом или летящая в белых небесах пуля из дуэльного пистолета.

Рисовать я перестала в девяносто третьем году, это было зимой в воскресенье — я вернулась домой, открыла дверь в свою комнату и увидела груду ярких разноцветных червей, извивающихся на деревянном полу, и довольную Эдну, сидящую на подоконнике с ногами.

Краски были аккуратно выдавлены из всех тюбиков, пустые тюбики валялись в корзине для бумаг, цветные лужи стояли по всем углам. Когда я сосчитала в уме до двенадцати и спросила Младшую, чем она тут занималась, сестра молча показала на свежевыкрашенную вазу, стоявшую посреди моего стола.

Белый костяной фарфор, подглазурная роспись, императорский завод.